Нотариус больше ее не перебивал – слушал внимательно, и лицо его все больше мрачнело. А Магда Францевна, внутренне торжествуя победу, тихо закончила:
– С ней попрощаться чуть не пол-Москвы хотело прийти... и тут вдруг такое... – И понизила голос до совсем уж доверительного шепота: – Может быть, Лидочка просто не в себе была – когда этот документ подписывала? Она ведь в последние годы... нет, с ума не сошла, конечно, но забывалась иногда...
Понимала, что ступает на зыбкую почву. Нотариус ведь обязан убедиться в дееспособности клиента – и сейчас этот Андрей Кириллович, разумеется, начнет ее заверять, что Крестовская принимала свое решение, находясь, как говорится, в здравом уме и трезвой памяти...
Однако он своей правоты доказывать не стал. Задумчиво произнес:
– Ко мне часто приходят старики... Нет, не так. Ко мне их часто приводят. Приводят родственники, друзья – кто угодно. И несколько раз мне действительно приходилось отказывать. Потому что я видел: пожилой человек не отдает отчета в своих действиях... Однако в случае с Лидией Михайловной ничего подобного не было. Я уверен и готов повторить это перед кем угодно: она была абсолютно разумна и прекрасно понимала, какого рода документ подписывает.
– Но Лидочка никогда не хотела, чтобы ее кремировали! – воскликнула Магда. – Она сама мне об этом говорила!..
Андрей Кириллович оставил ее реплику без внимания и неожиданно попросил:
– Вас не затруднит предъявить мне содержимое вашей сумки?
– Что-о? – опешила Магда.
– Откройте, пожалуйста, сумочку, – повторил нотариус. – Я хочу убедиться, что у вас там нет включенного диктофона.
– О господи, да с чего вы взяли? Мне ничего подобного и в голову не приходило!
– И все-таки покажите.
Он заглянул в сумку, открыл и вновь захлопнул Магдин мобильник-раскладушку. А потом немного виновато произнес:
– Я не хочу, чтобы у меня возникли проблемы. И, если вы или кто-то другой попросите повторить то, что я вам скажу, откажусь от каждого слова. Но сейчас – слушайте. Да, Лидия Михайловна пришла ко мне абсолютно в здравом уме. Однако этот человек, кажется, Егор, он неприкрыто на нее давил. Не замолкал ни на минуту. Постоянно повторял что-то вроде: ты ведь не хочешь, чтобы из твоей смерти устроили шоу, чтобы все газеты печатали твое мертвое лицо в гробу, а люди потом смаковали: до чего же великая Крестовская ужасно выглядит... А она только кивала. Послушно, словно ребенок. Я обычно не сторонник резких действий, но тут пришлось указать этому человеку на дверь. Тот вышел, конечно, как я ему велел, но ей уже с порога крикнул: «И про червей не забудь, если подписывать передумаешь! Тебе ведь не хочется, чтоб тебя черви жрали?..»
Магду передернуло. А нотариус тихо закончил:
– И она подписала все, что он хотел. Хотя я и говорил ей: мол, подумайте, стоит ли вам оформлять такой документ? Разве не все равно, что с вами после смерти будет? Ничего вы уже не почувствуете... Но Крестовская только пробормотала, испуганно так: «Нет-нет, Егор прав». И расписалась.
– Какая низость... – пробормотала Магда.
– А когда уже забирали бумагу, Егор обнял ее, так покровительственно, и говорит: «Лид, да не гоношись ты. Сама ведь знаешь: я тебе только добра желаю...»
– Интересно: зачем ему это было нужно?.. – вздохнула Магда Францевна.
– Не знаю зачем, – покачал головой нотариус. – Но скажу кое-что еще. На собственный страх и риск. И узнали вы об этом не от меня. Допустим, случайно от самой Крестовской услышали. Ее квартира – та, что на Тверской-Ямской, – тоже Егору достается.
– Да вы что?!
– Причем не по завещанию, которое хотя бы оспорить можно. Лидия Михайловна на него дарственную написала. Еще месяц назад. А дарственная – такой документ, что ничего с ним не сделаешь, ни один суд к рассмотрению не примет. Даже если посмертную психиатрическую экспертизу проводить и если удастся доказать ограниченную дееспособность...
– Кошмар... – пробормотала Магда.
А нотариус внимательно взглянул на нее и веско добавил:
– Но я вам, еще раз повторяю, ничего не говорил.
* * *
«Бедная Крестовская...» – только и оставалось выдохнуть Наде, когда Влад завершил свой рассказ.
Даже неважно по большому счету – давил на балерину Егор Егорович или же та подписала документ по собственной воле. Хотя бы и сама захотела к нотариусу – все равно. До чего жестоко и подло: заводить со старым, плохо себя чувствующим человеком все эти жуткие разговоры о смерти, о способах погребения, о червях... Все-таки умирать надо на руках близких. А посторонним, даже с виду самым добрым и заботливым, на тебя всегда по большому счету наплевать. Все преследуют одни лишь собственные цели. Магда мечтала о том, чтобы имущество Крестовской отошло музею. Егор Егорович, оказывается, нацелился на ее квартиру. Интересно: а какой интерес у Влада? Во все эти сказки – будто он историк и работает над биографией великой танцовщицы – Надя не поверила ни на грош. В жизни она не встречала таких историков, чтобы ездили на «Нисанах Мурано» и являлись на свидание с дорогущими букетами... Да и любой настоящий ученый-гуманитарий, хоть из Америки, хоть откуда, если оказывается в Москве, обязательно записывается в столичную историческую библиотеку. Потому что таких фондов, как у них, больше нигде в мире нет. Про ту же Крестовскую полно совершенно исключительных материалов, в этом Надя сама убедилась: и программки ее выступлений, сохранившиеся в единственном экземпляре, и совсем старые газеты с ее интервью... Но Влад явно в «историчке» впервые. Иначе бы по читательскому билету прошел, а не вызывал ее с вахты.
Надя искоса взглянула на своего спутника. И задумчиво произнесла:
– Послушай, Влад... А чего ты так разволновался? Тебе-то что за дело до Крестовской? И до того, как она умерла?
Тот нахмурился. Досадливо начал:
– Я ведь уже говорил тебе...
– Да, говорил, – перебила Надежда. – Что ты историк и работаешь над биографией балерины. Но если ты повторишь это еще раз – сейчас! – я просто попрошу тебя остановить машину и выйду. Потому что не люблю, когда мне врут.
– Вот даже как! – хмыкнул тот.
А Надя горячо продолжила:
– Я хочу знать, что нужно было от Лидии Михайловны лично тебе. Тоже претендуешь на ее квартиру? Или на ее драгоценности? Или на что?
– Все, все, Надежда, ты победила! – еле заметно улыбнулся «историк». – Признаюсь как на духу. Никакой я, конечно, не ученый. И с Крестовской познакомился абсолютно случайно. И никаких видов на ее наследство не имею – хотя бы потому, что и сам неплохо обеспечен. – Он, будто случайно, взмахнул рукой, на запястье которой тусклым золотом мерцали дорогие часы.
А у Митрофановой вдруг вырвалось немного не по теме:
– И балет тебя наверняка просто бесит. Как и всех нормальных мужчин.
– А вот тут ты не права. – спокойно возразил Влад. – «Раймонду» я люблю. И «Светлый ручей» мне понравился... И даже «Болт» – по-своему оригинален.
«А Полуянов, когда мы его смотрели, весь исплевался», – мимолетно вспомнила Надя. И строго произнесла:
– Так все-таки. Что за интерес лично у тебя к балерине?..
– Да просто пожалел я ее, – дернул плечом он.
– Неправда. Крестовская – не из тех, кого жалеют. Она хотела, чтобы ей поклонялись.
– И еще... Еще она меня поразила, – медленно произнес Влад. И веско добавил: – Как не поражала ни одна из женщин до нее. Молодость, красота, лоск – это все ерунда. В женщине главное – порода. Знаешь, как мы с Крестовской познакомились? Я за ней в очереди стоял. В булочной, той единственной, что на Тверской осталась. И, помню, еще злился, что у нее все медленно выходило. Ну, как со всеми старухами. Пока выложила свои покупки на кассе... потом еще кассиршу пытала, действительно ли хлеб сегодняшний или на пакете неверную дату пробили... И в кошельке целый час ковырялась. Я уже весь кипел. Кажется, буркнул что-то вроде: мол, в ваши годы нужно дома сидеть, а не толкотню создавать... Обычно-то в таких случаях я сдерживаюсь, но тут спешил, да и настроение паршивое было... А Крестовская – нет бы в ответ рявкнуть, как все бабки у вас в России бы сделали, – только повернулась ко мне и взглянула насмешливо. И я от этого ее взгляда таким вдруг ничтожеством себя почувствовал... А потом она наконец расплатилась. Начала складывать свои покупки в пакет – и выронила этот свой хлеб, который так придирчиво выбирала... И расплакалась. Тут я уж совсем устыдился. Кинулся, принес ей новую булку, говорю: «Возьмите, пожалуйста, и не волнуйтесь, я заплачу, конечно». А она все равно: сидит на корточках, и явно ведь больно ей приседать, батон этот злосчастный в пакет запихивает, бормочет, какая она неловкая... На хлеб, что я ей принес, даже не посмотрела: чужого, мол, ей не надо. Тот, с пола, подобрала. Вышла из магазина, бредет по Тверской... А я себя совсем подлецом чувствую. Из-за несдержанности своей и вообще потому, что я молод, успешен и дома хлеб, если на пол вдруг уроню, всегда выкидываю...
