– Какой Анри? – заплетающимся языком спросил Козираги.
Абу Бабу подошел к нему и взял за руку.
– Ленчик, не беспокойся, – проговорил Шидловский. – Мы тебя не тронем.
И в этот момент я саданул нервно-паралитическим. Целился я в Абу Бабу, но Козираги стоял рядом, и они оба тут же свалились на землю. Шидловский же находился в стороне и совершенно не пострадал. Поскольку один заряд я израсходовал еще в Берлине на Сыркиных, мощные патроны у меня закончились. Я попробовал достать Шидловского слезоточивым, но не тут-то было. Тот мигом сориентировался, отвернулся и закрыл рукой глаза. Потом ногой ловко выбил у меня револьвер.
Можно было ожидать, что сейчас завяжется драка, но дело ограничилось лишь тем, что каждый схватил Козираги за руку и потянул в свою сторону. При этом в тушу Абу Бабу Шидловский упирался ногой.
Так пыхтели мы минуты две-три, пока в пиджаке у Шидловского не раздался телефонный звонок. Не отпуская Козираги, одной рукой он извлек из кармана аппарат и прохрипел:
– Слушаю.
Я воспользовался ситуацией, чтобы изо всей силы потянуть Козираги на себя. Шидловский дернул в ответ, нас развернуло, и теперь уже я упирался ногой в Абу Бабу.
– Ты уверен? – обескуражено проговорил между тем Шидловский. И через несколько секунд: – Черт побери!!!
Потом он неожиданно бросил Козираги, и я завалился в угол беседки, увлекая гения за собой.
– Бери его, он твой, – процедил Шидловский сквозь зубы. – Этот собака Голдблюм все же откопал настоящего художника. А тебе он, естественно, не заплатит ни шиша. Так что ты тоже пролетел, как фанера над Парижем, – он сделал движение руками, как бы охватывая ими весь Париж, – правда не так сильно, как я.
Пошатываясь, я поднялся на ноги.
– С чего это ты взял?
– Сорока на хвосте принесла. Ну, я пошел.
Он двинулся в направлении главной аллеи.
– Погоди, – остановил я его. – Напиши записку своему марабу, чтобы он не трогал нас, когда очнется.
– Еще чего! Пусть он переломает вам все кости.
С этими словами Шидловский исчез.
Я с опаской покосился на Абу Бабу. Иди знай, кто из них раньше придет в себя. Пришлось накрепко связать тому руки и ноги.
Потом я положил голову Козираги себе на колени.
Я знал, о чем сообщили Шидловскому по телефону. Еще вчера утром я попросил Голдблюма дать во всех газетах объявление, что художник нашелся и с ним уже заключен контракт. Голдблюм не хотел, ведь это было явным надувательством. Однако мне удалось убедить его в том, что это не надувательство, а только небольшое предвосхищение событий.
Я внимательно вгляделся Козираги в лицо. На нем застыла страдальческая гримаса. На лбу проступили капельки пота.
«Пришла беда, откуда не ждали», вспомнилось мне. А что же все-таки он имел в виду? Сам не знаю почему в памяти всплыло все, что мне рассказывал о нем Черемухин…
До начала перестройки Козираги работал в худфонде. Приблизительно раз в году получал крупный заказ по оформлению детского садика или дома отдыха, и денег, заработанных при этом, хватало на весь год. В роскоши, естественно, не купался, зато был предоставлен самому себе, и занимался, чем хотел. Писал картины, стихи. Правда, официальным признанием не пользовался, к выставкам допущен не был, стихи тоже не издавали. Варился в собственном соку. Общался с такими же «отщепенцами», выпадавшими из русла «здоровой социалистической культуры».
Мечтал о дальних путешествиях, объездил всю Среднюю Азию и Дальний Восток. Однако его манили Венесуэла и Южно-Африканская Республика, Таити и Мадагаскар, и тут он уже ничего не мог поделать, этот мир для него был закрыт.
Несколько раз серьезно влюблялся, но жениться так и не довелось: слишком призрачной и эфемерной казалась ему его жизнь. К тому же он был поставлен в такие рамки, когда приходилось выбирать: либо женитьба, либо творчество. Отчаявшись, женщины уходили, в ответ на это рождались стихи, пронзительные как собачий вой.
И вот, наступили новые времена. Сначала робко, а затем все увереннее заговорили в голос те, кто раньше хранил гробовое молчание. Козираги воспрянул духом. Его приняли в Союз художников, позволили участвовать в коллективных выставках и даже организовывать персональные, напечатали в журнале несколько его стихов. Настала эра Свободы.
Первое время Леонид упивался новыми ощущениями. Он частенько появлялся на вернисажах, раздавал автографы, вел переговоры с потенциальными покупателями картин. Сначала это были местные ценители, и заплатить они могли немного. Зато потом в Тамбове появились эмиссары с Запада, и, хотя платили они также крохи с точки зрения международных стандартов, все же в его глазах это были солидные деньги. Козираги завез в свою запущенную квартиру кое-какую мебель, купил новый костюм. Он даже не очень расстроился, когда его худфонд, не выстояв в борьбе за существование в новых условиях, разорился, и он потерял работу.
Однако мода на советских модернистов довольно быстро прошла. Заграничные эмиссары улетучились. Козираги по-прежнему оставался членом Союза художников, имел возможность устраивать выставки, однако жить ему стало не на что. Первое время он еще умудрялся находить заказы по так называемой «оформиловке»[23], но затем конкуренция в этой области настолько усилилась, что выжить смогли только самые опытные, т. е. те, кто подобной деятельностью занимался всю жизнь.
Свобода осталась… Только не на что стало покупать краску и холст.
Леонид запутался в долгах, впал в уныние. Он уже совсем не писал стихов, даже таких пронзительных, как собачий вой. Всепоглощающее недоумение постепенно овладевало им. Как же так!? Ведь всем своим существом он чувствовал, что способен на многое, что он – подлинный, самобытный талант. И талант этот во времена Свободы по-прежнему оставался невостребован.
А от Черемухина как раз пришло приглашение приехать в Германию. Он был твердо уверен, что уж по крайней мере на Западе таланты нужны. Главное – попасть туда…
«Пришла беда, откуда не ждали», еще раз мысленно повторил я.
– Ой, что здесь произошло? – послышался испуганный голос Изабель.
– Знакомься, Лион Козираги, – проговорил я, указывая на распростертое тело гения.
– Боже мой!
Она покосилась на Абу Бабу, который уже подавал признаки жизни.
– Берем Козираги – и вперед, – распорядился я.
Мы взяли его под руки и потащили. Портреты с деформированными головами и сомалиец Абу Бабу остались в беседке.
– Все-таки нужно будет позвонить в полицию, – сказал я.
– Согласна, – кивнула Изабель Демонжо. Ее золотистые кудри вспыхнули под внезапно появившимся солнцем.
Моя милая Изабель…
Самолет мягко прошуршал шинами по взлетно-посадочной полосе и оторвался от земли. И мы полетели по меткому выражению Шидловского, как «фанера над Парижем». Если можно назвать фанерой Боинг-757.
Козираги выглядел притихшим и преисполненным чувства собственного достоинства. Еще бы! Ведь он умолял всех берлинских галерейщиков дать ему шанс, а те отвернулись от него. А теперь все они остались с носом.
Вот так-то, господа галерейщики!
Ха-ха!
в сторону (нем.)
очень сожалею (нем.)
не доставляет удовольствия (нем.)
В прошлом Крайский работал в «Гвидоне» бухгалтером (см. роман «Пляска Дервиша»)
Название одной из центральных станций метро Западного Берлина.
Господин (франц.)
Германия (франц.)
Русский художник (франц.)
Я ищу русского художника (ломанный франц.)
Одна из героинь романа о Мише Крайском «Злой волшебник из Маргиба».
Я не говорю по-французски (франц.)
Да (франц.)
Да (в ответ на выражающий сомнение вопрос) (франц.)
Большое спасибо (франц.)
Художественное оформление чего либо (сленг)
