Взросляк мало что изменил в лагерной жизни Антона. Слухи летели быстро, разрастаясь сомнительными подробностями, в их суть он не вникал, но чувствовал, что суеверные уголовники шарахаются от него как от чумы. За его спиной ползли шепотки о дурном глазе, о его способности предрекать события. Он долго держался особняком, пока не сдружился с путейским инженером из Новосибирска. Поначалу старик, как и все в бараке, валил лес, но когда Ландмана перевели чертежником в контору, вслед за собой он перетащил и Антона.
– Я подскажу, а ты, детка, научишься, – как родного, успокоил он Скавронского. – Раньше, чтоб быть дорожным техником, в училищах пение и гимнастику изучали наряду с Законом Божьим. С этими предметами у меня был, можно сказать, швах. А вот география, черчение и механика – любимейшее дело. Надо сказать, только это мне в жизни и пригодилось.
По-стариковски ворчливый, Семен Маркович, пожалуй, был единственным человеком, способным внушить Антону трепет. Он обладал энциклопедическими знаниями и зачастую бывал настолько въедлив, что молодой человек не знал, куда себя девать от смущения, если плохо справлялся с поручениями инженера.
Тем не менее, именно с легкой руки Ландмана, уже на поселении в Горно-Алтайске, он устроился деповским рабочим. Ко времени окончания ФЗУ истек его срок. Переписки он не вел, боясь навлечь неприятности на близких. Кто знает, какие грехи могли бы им приписать? Разве начальник Несвижской больницы не знал, что в пропаже десяти пудов хлеба вины Антона не было? Спасибо, что особисты не накинули ему еще чего-нибудь, типа связи с польскими националистами, и не обратили внимания на подаренный немецким врачом томик Ницше. Тогда он мог бы и шпионом оказаться. А так – просто вредителем.
Как Скавронский ни приближал в своих фантазиях срок долгожданной встречи с родителями, после освобождения он отправился в Новосибирск.
Город распластался, как пьяная шлюха на грязном снегу. Неприютный, продымленный, с холодным каменным центром и заиндевевшими окнами в покосившихся хибарах на окраинах. В частном секторе Скавронский с трудом нашел приземистый домик Ревекки Соломоновны Ландман, который она делила с эвакуированными ленинградцами и рабочей семьей из Искитима, подселенной к ней позже.
– Кто вы? – раздался сонливый старушечий голос за дверью.
– Я… – Антон замялся с ответом. – Бетси Ландман здесь живет?
Так, вспоминая жену, называл ее старик.
Дверь тут же отворилась. Из-за толстых стекол очков на него глядели беспомощно распахнутые глаза, полные страха и надежды.
– Ну наконец-то! – неожиданно громко, как бы выговаривая ему за опоздание, запричитала она. – Геня еще когда письмо послала, а тебя все нет. Да зайди ты, шмуциг, не студи нам.
Он отряхнул с себя снег и, когда дверь плотно закрылась, тихо сказал:
– Меня зовут Антон. Скавронский.
Встреча была горькой. Он рассказывал, как умирал на его руках Семен Маркович, все по порядку, как она и просила. О том, как Антон заподозрил у старика туберкулез, как изнурял Ландмана кашель, как постепенно, на глазах, покидали его силы.
– ТБЦ «там» – это верная смерть…
Антон потупил глаза. Ему было трудно смотреть на жену Ландмана. Проницательная старуха почувствовала, что Антон не может себе простить смерти ее мужа.
– Тем более в его возрасте… – продолжила она за него. – Вы были очень близки с ним. Спасибо вам, Антон.
«За что?» – недоуменно подумал он и поднял на нее взгляд.
– Когда нас касается смерть близкого, мы начинаем винить себя: чего-то не сделали для него, чего-то не досмотрели, упустили из виду… То, что с вами происходит, мне так знакомо. Так что мы почти что родня. – Она смущенно усмехнулась. – Спасибо, что были с ним рядом…
Впервые за долгое время Антон словно ощутил мудрое присутствие матери. Осторожно, будто боялся спугнуть это чувство, он дотронулся губами до морщинистой, усыпанной конопушками руки. Она погладила его жесткие волосы, со щемящей тоской заметила в черной смоли россыпь ранней седины.
– Что думаешь делать дальше?
– Домой пока не могу. Не хочу навлечь на них неприятности.
Она с пониманием кивнула:
– Не списывался? Кто там остался?
– Мать… Жива ли… Вернулся ли отец… Не знаю.
– Всему свое время, Антонушка. Если хочешь, оставайся пока. Там видно будет.
Жесткая рациональность и внутренняя дисциплина, которые помогли Антону выжить в лагере, заставляли его просчитывать каждый шаг и на свободе. Готовясь к собеседованию с начальником отдела кадров локомотивного депо, в котором еще помнили Семена Марковича Ландмана, он предположил, что придется отвечать на массу неприятных вопросов. Чем изощреннее ложь, тем проще самому в ней запутаться. Памятуя об этом, Антон решил, что будет максимально придерживаться правды. Ну а если, невзирая на то, что сейчас вокруг каждый третий если не сидел, то готовится сесть, в депо побоятся иметь дело с судимым и в работе откажут, он поедет домой.
Рекомендации Ревекки Соломоновны сыграли положительную роль. Юдин, начальник отдела кадров, сосредоточенно изучил документы и спросил:
– По какой статье делал ходку?
Антон выложил все как на духу. Юдин внимательно выслушал и кивнул:
– Можно было и покороче, жизненную историю выкладывать не обязательно, – широкоскулое лицо кадровика светилось благожелательностью. – Ты иди сейчас, Скавронский, во второй, осваивайся, работай, живи. Ну а тетке своей от меня поклон.
Он хитро прищурил глаза, поглядывая из-под редких ресниц так, будто о чем-то догадывался, но говорить не хотел.
Ревекка Соломоновна все еще практиковала свое учительство. Из школы, правда, ушла, когда забрали мужа, но дети продолжали к ней бегать. Она занималась с ними, подтягивала, натаскивала по физике и химии. «Мои дети», – постоянно слышал Антон от нее, возвращаясь с работы. А иногда и заставал ее в окружении школьников за дружным чаепитием. Они бурно обсуждали свои планы, Ревекка шутливо корректировала особенно размечтавшихся, подсказывала, что и как можно устроить. Поначалу Антон отстранялся, забивался в свой угол под зеленой настольной лампой, листал очередную книгу из домашней библиотеки Ландманов, а то и просто накидывал купленный на барахолке тулупчик и уходил.
– Ты надолго? – испуганно заглядывала в его потемневшее лицо Ревекка.
– Побродить чуток…
Сначала заворачивал в привокзальный буфет, и скоро на душе становилось просто и ясно. Что-то большое казалось маленьким, а меленькое, незначительное по трезвости, превращалось в большое, и мир благодушно плавал вокруг него, буфетчица становилась обворожительной. «Хорошо, что сегодня Люська», – по-детски радовался Скавронский, но где-то в глубине сознания лукаво хихикал чертик, грозя пальчиком: «Опять воруешь?» «Да это ж как яблоки в соседском саду!» – оправдывался Антон.
Просыпаясь в Люськиной комнате, он часто не мог вспомнить, как здесь оказался. За стеной поскрипывали половицы, доносилось шарканье шлепанцев из коридора, а из кухни – бряцанье кастрюль и бормотание радио. Эти звуки большой коммунальной квартиры, где все на виду и все про всех знают, вызывали в нем жгучий стыд. Сколько раз он себе говорил, что пора закруглить эту связь, из которой ничего путевого получится не может?
Не просыпаясь, Люська сворачивалась клубком, как пушистый зверек, а над крашенными «в ниточку» бровями, появлялась скорбная складка. «Вот-вот заплачет», – пугался Антон, и сердце сжималось от жалости к этому существу, родному и чужому одновременно. Потом он замечал на белой мякоти ее рук вдавленные синяки и ссадины. «Что же я с ней делаю?» – недоумевал Антон, красочно представляя сцены Люськиных ссор с мужем. Он тут же собирался, стараясь как можно тише обуться и как можно незаметней проскользнуть мимо соседкиной комнаты, пока не вернулся Лешка, муж Людмилы.
Она говорила, что муж запил с тех пор, как стал инвалидом труда. С тех пор они и не ладят. «А вот раньше…» Из-за этого «раньше» она тянула на себе крест отношений с Алексеем, урывая у жизни по мелочевке. Наверное, потому сошлась с Антоном. Ему было безразлично, что она намного старше. Насколько – это знала только она. Сказала бы, наверное, если бы Антон спросил, но он не спрашивал, ему это было неинтересно. Единственное, чего он хотел, – не делать ей больно. Как и почему она его терпит, было совершенно непонятно…
По сути, он взял ее на абордаж в тот вечер, когда угощал в буфете деповских ребят, обмывая свою первую получку. Людмила суетилась, улыбалась новенькому. Мужики сально шутили, подтрунивали над ним, словно науськивали. В другой раз он бы и ответил, а тут не стал, будто ждал затравки.
– Точно говорю, она на Антоху глаз кладет.
Кто-то пьяно рассмеялся. Антона обдало жаром, в глазах потемнело. Он выскочил на мороз, обошел здание, черным ходом длинного коридора по наитию нашел заднюю дверь буфета и сел на какой-то ящик, не имея сил восстановить дыхание. Сердце колотилось так, что, казалось, дрожит и булькает в горле. Дверь распахнулась, и Антон оказался в яркой полосе света.
