И узнала этого человека.
— Дядя Петя?
Он продолжал смотреть на меня с выражением, характерным, должно быть, для хари дикаря из племени мумба-юмба, увидь он говорящий и кривляющийся ящик с мудреным названием «телевизор».
Я приподнялась и, не обращая внимания на тупую боль, огляделась.
Я в самом деле находилась в жилище дяди Пети — квартирой эти максимально загрязненные и заставленные разнокалиберным хламом метры общей жилплощади назвать сложно.
По крайней мере, под квартирой я всегда понимала что-то цивилизованное. А цивилизации в отстойнике номер 21 было не больше, чем в пещере самого гнусного, малоразвитого и нерадивого троглодита.
Я ощупала голову и ощутила пальцами бинт. Повязка была наложена и на руку.
— Где Турунтаев? — спросила я.
Дядя Петя даже не смог ответить: так ему было плохо. Судя по всему, он находился в одном из своих любимых состояний: состоянии абстинентного синдрома, то бишь похмелья. Причем похмелья просто чудовищного.
Вторым любимым состоянием почтенного Петра Федоровича, разумеется, было опьянение.
Турунтаева я не увидела. Зато я увидела другое: в трех шагах от меня в инвалидном кресле сидела толстая старуха с морщинистым лицом и белыми, как лен, волосами. Она дремала и шевелила во сне губами.
Та самая старуха, которую я закатывала в эту квартиру.
На ее плече столь же мирно дремал тощий ободранный кот карликовых размеров.
«Что за черт?» — подумала я и только потом поняла, что произнесла это вслух. Разумеется, это восклицание относилось не к коту, а к положению вещей, которое казалось мне абсурдным и совершенно непонятным.
Кто так умело перевязал меня? Каким образом я очутилась в квартире дяди Пети? Кто был тот человек, который…
В общем, этот самый человек, плоды действий которого мы с Геннадием Ивановичем пожинали. Не знаю, хорошо это или плохо — но во всяком случае мы живы.
Хотя что это я — живы? Где Турунтаев?
Я задала дяде Пете этот вопрос повторно, но в ответ услышала только что-то наподобие:
— Да ета… в-ва… хто-то… выродо… отро… ортодорто… кгрм…
Я поняла, что дядя Петя пытается вспомнить и выговорить свое любимое слово «ортодоксальный», которое, как мне помнится, он употреблял в составе определяющего его политическое кредо пугающего словосочетания: «ортодоксальный коммунист-сталинист».
И тут же — кстати! — я вспомнила, в полемике по поводу кого именно он употреблял свою козырную фразу. В полемике с Олимпиадой Кирилловной по поводу губернаторских выборов и лично кандидата от КПРФ Геннадия Ивановича Турунтаева.
Ага… если Геннадий Иванович выжил и если он сейчас находится здесь, не стоит доводить до сведения дяди Пети, какой гость осчастливил своим посещением его «ортодоксальную» квартиру. Хотя, конечно, Петр Федорович по натуре был куда добродушнее, чем пытался казаться.
Я поднялась со старого диванчика, пахнувшего плесенью и старыми валенками, и решительно направилась к столу, за ножкой которого виднелась полупустая бутыль с мутной жидкостью. Какая именно это была жидкость, гадать особо не приходилось, как не приходилось и сомневаться в том, что этот напиток был призван вдохнуть новые силы в дядю Петю, который сейчас был настолько выжат и деморализован похмельем, что даже не мог говорить.
Ну ничего.
Я налила самогон в грязный стакан, на дне которого плавал погибший таракан-мученик, и протянула соседу:
— Пей!
Он не сумел взять стакан: настолько тряслись руки. Пришлось едва ли не заливать ему в глотку. Мне это напомнило заправку малофункционального престарелого «Запорожца», который тем не менее жрал бензин, как настоящий.
Дядя Петя ожил на глазах. На его тусклом, мутном, словно взятом со старой фотопленки (эх, вовремя засветить не успели!) лице появилось нечто отдаленно напоминающее улыбку. Потом он несколько раз издал однообразный утробный звук, отчего вся комната наполнилась желудочными испарениями, и я была вынуждена выбежать в соседнюю комнату.
Тут я увидела Турунтаева.
Он лежал на подстилке, на которой постыдилась бы спать любая собака, и выводил носом живописную мелодию.
Шея его тоже была перевязана бинтом, а на лбу багровел здоровеннейший кровоподтек. Раньше я его что-то не замечала.
Жив. Слава богу, жив этот тип. А то у меня уже мелькнула шальная мысль, что Геннадий Иванович баллотируется в первые секретари третьего круга ада.
Но то, что Турунтаев жив, установлено, а остальное сейчас не суть важно. Кроме одного.
Я вернулась в комнату, где оставались дядя Петя и его престарелая родственница. Последняя, кажется, так и не вышла из состояния умиротворенной дремоты, несмотря на то что под боком рыгал, пыхтел, отдувался и сдавленно матерился хозяин квартиры.
— Ну че, дядь Петь, поправился? — спросила я. — Или еще поднести?
— Н-не… пока хва, — отозвался он и, в последний раз издав утробный звук, в просторечии именуемый благородной отрыжкой, уселся на диванчик. — А ты-то что… в-в-в… тута делаешь?
— Вот тот же самый вопрос я хотела задать тебе самому, — отозвалась я и коснулась рукой бинтов на голове. — Я так полагаю, бинтовал нас явно не ты. А кто же?
Петя пожал плечами с тем умудренным видом, с каким монахи отвечали на вопрос, где живет бог: «А бог его знает!»
— Я, значица… вчерась долго не приходил до дому… у Михалыча задержался. Там у его шурин приехал… канистру первача привез. Мы и обсудили…
Я едва сдержала улыбку, представив себе это «обсуждение». А дядя Петя продолжал:
— Я, правда, хотел прийти… тама шурин сала привез из деревни и еще селедочных голов… хотел старухе моей занести. А потом подумал: а не подохнет энта старуха. Если ишшо не откинула лапти старая курица, так и сейчас ей ничего не зафилиппится.
Старуха зашевелилась, подняла голову и окинула нас мутным взглядом из-под очков с толстенными стеклами. По всему было видно, что она меня не то что не узнает, а и вообще не различает.
Подтверждение было получено немедленно.
— Энто хтось к тебе прийшел? — прокудахтала она, тембром своего голоса удивительно соответствуя данному ей Петром Федоровичем определению: «старая курица». — Опять этот алкаш Михалыч, дери его…
— Это я, бабушка, соседка из квартиры напротив, — проговорила я. — Что ты всполохнулась. Спи лучше.
— А-а-а… — протянула та. — Ну хорошо, деточка… так и нада… посп… лю…
И старушка опять засвистела носом.
— Ну, дядя Петя, что там было после Михалыча?
Он почесал в затылке, вожделенно взглянул… нет, вовсе не на меня, а на бутыль самогона, которую я продолжала держать в руке, умильно вздохнул и только потом сформулировал свой исчерпывающий ответ:
— А бог его знаи-ит… я, честно говоря, и сам не понимаю, как я тут оказался. Вроде убатонились у Михалыча… ан, продрал глаза тут.
— Значит, на автопилоте дошел, — констатировала я, думая, что или дядя Петя просто не хочет — или боится — говорить, или он в самом деле ничегошеньки не знает.
Последнее было наиболее вероятно.
— Каа-ак? — широко раскрыв рот, протянул он, и на меня пахнуло душераздирающей гаммой незабываемых ароматов. — Как дошел?
— На автопилоте. Значит, ты ничего не помнишь. А где… а где же тогда «узи»?
Пистолет-автомат у меня экспроприировали. Зато сумочка моя лежала возле дивана. Правильный человек этот наш благодетель, чужого не берет. Только то, что я сама присвоила.
Тоже мне… капитан Немо. Таинственный остров… Огарки цивилизации.
Погоди… огарки. Огарки цивилизации? А что это я так глупо прокололась? Почему я ничего не спрашиваю у этой мило дремлющей морщинистой старухи, которая, вероятно, сейчас видела сон про свою раннюю молодость, когда она с еще двухглазым Мишей Кутузовым воевала турок?
Ведь она все время была дома. Никуда не отлучалась. И вообще — куда ей, паралитику, отлучаться?
Хотя она может оказаться глуховата.
Я обошла ее инвалидную коляску и, присев перед старухой на корточки, негромко позвала:
— Бабушка-а-а!
Та не отзывалась.
— Бабушка-а-а!
Нет ответа.
— Да чтоб тебя, старая мымра! — повысила голос я и коснулась ее руки, завернутой в какую-то бесформенную драную накидку.
Подействовало. Старуха открыла глаза и, пошевелив губами, прошамкала:
— Ась… кто тут?
— Бабушка, ты вчера вечером здесь была?
— А где ж мне быть?
— Что-нибудь слыхала? Или, может, даже видала?
— А как же без этого… слыхала, — с явным удовлетворением произнесла она.
Я насторожилась, потом помолчала, давая старухе собраться с мыслями, и спросила:
— А что именно ты слыхала?
— А вот слыхала… чтоб ему, дармоеду, треснуть! Все с ног на голову поставил, ирод!
— О ком вы говорите? — воскликнула я, от волнения переходя на «вы». — Кто — он-то?
