Завтрака утром не было, но неудобство от этого испытывал только он, поскольку все остальные приехали из дома. Их довольный вид говорил о том, что они плотно поели. Антон Сергеевич, голодный и злой, стоял у огромного, во всю стену, окна, открывающего чудный вид на замерзшее озеро, из которого устроили каток, и смотрел, как гости – незнакомая ему семья с толстозадой женой и тремя капризными избалованными детьми – делают вид, что катаются на коньках.
Манойлов опять куда-то запропастился, и Головко уже раздумывал, не наведаться ли на кухню, где ему по доброте душевной смогут выделить бутерброд. Бросив последний взгляд в окно, он вдруг увидел, что по тропинке к дому идет молодая симпатичная женщина с девочкой-подростком. Женщина показалась ему смутно знакомой, и, слегка напрягшись, Головко узнал в ней журналистку, приходившую к нему в офис после смерти Карманова.
«Интересно, а она тут что делает?» – удивился Антон Сергеевич. Согласно местной табели о рангах, никакой журналистки здесь быть не могло.
Идущих догнал чуть запыхавшийся Манойлов, в руках которого была довольно объемистая сумка и женские коньки. С еще большим удивлением Головко понял, что хозяин лично привез журналистку из города.
Впрочем, долго думать над странной ситуацией ему было некогда. Урчащий желудок напомнил о том, что надо бы разжиться едой, и Головко с надеждой направился на кухню.
– Вы чего-нибудь хотите? – услужливо кинулся к нему парень в поварском колпаке.
– Да, бутерброд, – буркнул Головко.
– К сожалению, еду гостям подавать запрещено, если хотите, могу налить минеральной воды. Вам с газом или без газа?
– Яду дайте. Уж лучше сразу отмучиться, чем умирать с голоду.
Парень захихикал, давая понять, что оценил шутку, но несчастному Головко было не до смеха. Он понуро побрел в сторону большой гостиной, где стояла огромная, до потолка, елка и, захлебываясь, визжали дети. Антон Сергеевич недовольно поморщился. Детей он не любил даже на полный желудок.
В углу гостиной находился старинный бар, из которого отдыхающим «Николаевского клуба» было дозволено брать алкоголь в любое время суток. Но сейчас дверцы были заперты. Беспомощно оглядываясь, Головко подергал дверцу.
– Зря стараетесь, – Манойлов раскраснелся с мороза и больше, чем обычно, походил на субтильного подростка в круглых очках. – Пост, батенька, до первой звезды нельзя.
– А во сколько она будет-то, ваша первая звезда?
– Около шести вечера сядем за стол, – успокаивающим тоном сказал Манойлов, а Головко с отчаянием посмотрел на часы, которые показывали половину двенадцатого. – Полноте, Антон Сергеевич, имейте терпение, тренируйте выдержку. Пост, знаете ли, этому крайне способствует.
За спиной Головко раздался звонкий смех.
– Ну и суровый же ты человек, Коля! – Головко выпучил глаза от того, что девица с Манойловым на «ты». – Держишь гостей в черном теле. Здравствуйте, Антон Сергеевич. Вот уж не ожидала вас здесь увидеть. Это моя дочка Настя.
Ответить Головко не успел, в дверях послышался шум, и в гостиную ввалилась компания разодетых в народные костюмы людей, во всю глотку горланящих что-то вроде частушек.
– А частушечники тут откуда? – непритворно удивился он.
– Да бог с вами, Антон Сергеевич, – с укором ответил Манойлов, – это не частушки. Это колядки. Сочельник же. Самое время колядовать.
– Что делать?
– Колядовать, Антон Сергеевич! – бойко подхватила Инесса. – Ходить по домам с поздравительными песнями. Это ты организовал, Николай, сознавайся?
– Сознаюсь, – глаза Манойлова весело блестели за стеклами дурацких очков. – Какой же сочельник без колядок? Даже сам император Петр I по возвращении в Россию из путешествия наряжал своих любимцев кардиналами, дьяконами и в сопровождении хора певчих ходил на Святках по боярским домам.
– Тетенька, подайте! – из толпы выскочил пухленький подросток и начал тянуть Инну за свитер.
– Они что, нищие, что ли? – шепотом поинтересовался у нее Головко.
– Анто-он Сергеевич, ну нельзя же, в самом деле, быть таким темным! – Инна снова весело расхохоталась. – Колядки всегда заключаются просьбой о подаянии. Николай, ты же, наверное, и конфеты заготовил?
– Заготовил, – так же весело признался Манойлов и вытащил из-за кожаного дивана огромный мешок. – Как же без этого, ведь наше благосостояние в этом году зависит от того, как щедро мы отблагодарим за колядки!
Колядовщики разошлись только через час. К этому времени Головко чувствовал, что его голова превратилась в тугой барабан.
– Голова болит? – сочувственно спросила Инна. Он вздрогнул, потому что не слышал, как она подошла. – Знаете что, в доме душно. Пойдемте на улицу. Там дети на коньках катаются. Настя моя снежную бабу лепит. А мы просто погуляем.
– А что, пойдемте, – согласился Головко. Эта девица ему нравилась. Она была ладненькая и изящная, а ее ярко-рыжая голова давала некоторую надежду на буйный темперамент.
До четырех часов он провел время не без приятности – даже, вспомнив молодость, повалялся с девицей в сугробе. А ее дочка, визжа, закапывала их в снег. За этим дурацким занятием даже голод отступил, не считая, видимо, возможным для себя терзать человека, тратящего время на подобные глупости.
Затем все вернулись в дом, чтобы привести себя в порядок перед рождественским ужином. Принимая горячую ванну, Антон Сергеевич размышлял, отколется ли ему что-либо сегодня ночью или нет. Инессе Перцевой он нравился, такие вещи к своим сорока двум годам Головко научился определять безошибочно. Правда, ее привез Манойлов, да и наличие дочки портило всю обедню…
– Ладно, поживем – увидим, – философски решил он и, пыхтя, вылез из ванны.
Большой стол накрыли в ресторане. Здесь же стояла еще одна елка, бесстыдно раскинувшая мохнатые лапы на ползала.
Огромный стол почему-то был устлан сеном. Когда гости наконец-то расселись, в зале торопливо засновали официанты, и на столе появились огромные кувшины с компотом из яблок.
– Что это значит? – шепотом поинтересовался Головко у сидящей рядом с ним Инны.
– Это значит компотик, – ответила вместо нее Настя. – Вкусный, – с удовлетворением констатировала она, налив напиток себе в чашку и сделав большой глоток.
– Это не компот, это взвар, – поправила дочь Инна и, видя непонимающее лицо Антона Сергеевича, объяснила: – Взвар всегда на Руси готовился при рождении ребенка. Это важнейшая принадлежность рождественского стола. Наверное, сейчас еще кутью принесут.
– Как кутью? – всполошился Головко. – Ее же на поминках варят!
– Ну да, на поминках, – легко согласилась Инна. – Взвар – символ рождения, кутья – поминовения. На Рождество едят и то, и другое.
– Правильно, – за спиной у них неслышно возник Манойлов, и Головко вздрогнул от неожиданности. – Кутья у нас сегодня из риса с вареной пшеницей, а взвар – из груш, слив, изюма и яблок. Кстати, именно поэтому второе название сочельника – кутейник.
– А сено тоже что-то символизирует? – Антон Сергеевич приподнял несколько соломинок, устилавших стол.
– Ясли, в которых лежал Спаситель, – голос Манойлова был мягок и вкрадчив.
На столе зажгли простые восковые свечи, откуда ни возьмись появился батюшка, который прочел краткую молитву, а затем Манойлов пригласил гостей начать трапезу.
К вящей радости Головко, после того как все отведали кутью, сено на столах заменили белоснежными скатертями и быстро разнесли то, что он шепотом назвал Инне «настоящей едой»: жареного гуся, молочного поросенка, заливного осетра и прочие деликатесы, от которых скоро начал ломиться стол.
– А мы вечером гадать будем? – лукаво спросила Инна у Манойлова.
– Приятно иметь дело с умной женщиной, – засмеялся он. – Вот, Антон Сергеевич, Инночка наша – не тебе чета, она про святочные традиции все знает.
Гадания действительно были. Дети, визжа от восторга, мочили в полынье на озере лучину, а затем пытались зажечь ее от восковой свечи.
– Мама, мама, смотри, как у меня горит ровно! – захлебывалась Настя. – Это что значит?
– Это знак долгой жизни, – улыбнулся Манойлов. – Если лучина горит неровно, то человек в течение года будет болеть. А если совсем не загорается, то скоро умрет.
Инесса Перцева натянуто улыбнулась, ее лучинка трещала, вспыхивала, но никак не хотела зажигаться. Настины глаза уже начали наполняться слезами, когда огонь все-таки, хоть и нехотя, загорелся.
– Испугалась? – Головко обнял их обеих за плечи.
– Да, – призналась Настя.
– Глупости все это! – сердито выпятила подбородок Инна, но подбородок слегка дрожал.
Затем в большом тазу лихорадочно сжигали старые газеты, пытаясь в тени от корчившихся листов увидеть свое ближайшее будущее. Настя утверждала, что на дне таза разместился ее одноклассник Ромка Смирнов, Инна – что ей предначертан отдых под пальмами, а Манойлов увидел тень красного «Феррари». Антон Сергеевич от участия в «глупостях» отказался.
