А Маша тем временем выложила на каждую из щербатых тарелок по щедрому куску яичницы, водрузила по центру, не отрывая от Андрея ироничного взгляда, большую бутыль кетчупа, разлила по чашкам кофе из старой джезвы.
Почему-то каждый раз, когда она наезжала к нему на дачку, он будто новыми глазами смотрел на убогость своего бытия, отмечая и доски пола в облезающих хлопьях коричневой краски, и вот эту прокопченную, всю в саже, джезву. Каждый раз он обещался себе срочно — срочно! — закупить все новое и приличное где-нибудь в «Икее». Но — удивительное дело! — с отъездом Маши весь его корявый неандертальский быт не то чтобы приходил в норму, но пропадал, не существовал отдельно от Машиного критического взгляда.
Андрей сел за стол, улыбнулся ей, щедро полил яичницу кетчупом и принялся есть.
— Вы просто пугающе схожи с Раневской! — Маша явно им любовалась. — Вы точно не родственники?
— По дяде с материнской стороны, — орудуя челюстями, кивнул Андрей, отпив из кружки кофе. — Тот еще был кобель. Но до Раневской ему — как до неба! Правду я говорю, псина?
Он обвел кухню глазами, но Раневской не приметил. Маша скосила взгляд вниз, и Андрей угадал расположение подхалимажных войск: башка у Маши на коленях, а все остальное туловище надежно спрятано под столом. Хорошо устроился!
— Раневская! — рявкнул он и услышал глухой стук о столешницу. — Марш гулять на улицу!
И выпроводил неохотно трусящего за ним наглеца на свежий воздух. Вернулся и снова принялся за яичницу. Потом допил кофе. И только тогда, повернувшись к Маше, решительно заявил:
— Надо снять квартиру!
— А? — Маша, откинувшись на стуле, рассеянно смотрела в окно на пса, деловито оставляющего повсюду на шести сотках свои хозяйские метки.
— Маша, я понимаю, тебе сюда ездить неудобно. Потом — тут некомфортно.
— Что? — наконец, развернулась к нему Маша. — Не придумывай!
— Нет, — упрямо мотнул головой Андрей. — Тебе нужен нормальный душ, туалет там, биде…
На «биде» Маша расхохоталась:
— Глупости. Мне нужен свежий воздух и Раневская — куда мы собаку денем в квартире? И еще… — Маша посерьезнела. — Что мне действительно нужно, так это сходить снова в Пушкинский.
— Зачем?
— Надо оглядеться. Понимаешь, о чем я?
— Пока нет, — нахмурился Андрей.
Но Маша уже сидела на стуле прямее некуда и напряженно смотрела сквозь Андрея:
— Я думаю, Копиист наш… Он сначала должен был увидеть Энгра, им проникнуться. Где-то есть отправная точка, понимаешь? И она не во французской провинции, а здесь, у нас под боком, в Москве. И нам хорошо бы ее нащупать.
Андрей вздохнул:
— Знать бы еще, где щупать.
Маша помолчала, потом стала убирать со стола.
— Думаю, надо проверить музеи. Подменять картины он ведь тоже начал на родине. Это потом уже уверился в собственной безнаказанности, разыгрался, вышел на международную арену…
Андрей взял у нее из рук тарелки, пошел на веранду, где у него стоял таз «для мытья посуды» из белого, шершавого по краям от древности пластика. Нет, это все же никуда не годится! И принялся быстро мыть чашки, потом тарелки. Маша маялась рядом и выжидательно на него глядела.
— Хочешь сказать, — Андрей выложил тарелки с чашками замысловатой конструкцией на полотенце, чтобы быстрее высохли, — что он типичный «игрун» — любитель порезвиться на чужих и своих нервах? Для этого и похищения, и эскизы Энгра на месте преступления, и подмена рисунков на копии…
Маша кивнула:
— Да. И надо сходить на его площадку для игр. И приглядеться.
— Мысль дельная, — Андрей вытер руки и обнял Машу. — Только давай без меня. Я все-таки поеду на Петровку, у меня там своя «игровая», — и поцеловал ее в нос. — А насчет квартиры ты все-таки подумай.
— Не о чем тут думать, Андрей. — Маша прижалась к нему и тихо добавила: — Пока мама не придет в форму, я не смогу ее оставить на долгое время. А дача твоя мне очень нравится.
Андрей грустно усмехнулся и чуть отстранился. Все правильно. Он вздохнул.
Маша стояла перед картиной Энгра: «Мадонна перед чашей с причастием». В свое время только что привезенную картину демонстрировали избалованной петербургской публике в отдельном зале Эрмитажа. Публика картины не оценила — Мадонна была антиподом иконописных Богородиц: ни младенца, ни проникновенного взгляда в глаза зрителю. Лицо, будто бы лишенное эмоций, в композиции — четкая вертикаль: центральная фигура, два высоких подсвечника на переднем плане. Жесткая симметрия, которую не спасает даже наличие теплых тонов. «Холодная картина, — решила Маша. — Рождающая ноль эмоций».
— Вот так встреча! — услышала она знакомый голос. И, обернувшись, улыбнулась: за спиной, в вечных золотых очках, стоял Комаровский. — Что, не можете даже в выходные забыть о деле?
— Что, не можете даже выходные прожить без музея? — парировала Маша.
— Готовлю выставку, — развел руками Комаровский. — Это вечная музейная суета! Ну, а как вам наш Энгр?
Маша смущенно пожала плечами:
— Мне кажется, он не религиозный художник.
— Соглашусь, — качнулся на носках Комаровский. — Портреты ему удавались лучше. А вы заметили: у Энгра все женщины на картинах имеют что-то общее?
Маша легко улыбнулась:
— По-моему, у каждого художника есть свой женский типаж.
— Ну да, ну да, — покивал Комаровский. — Мужчины все-таки что любят, то, с позволения сказать, и рисуют. Но энгровский тип мне почему-то особенно близок.
Маша подняла бровь:
— Похоже, у меня мало шансов добиться вашего расположения.
И, прервав квохчущий смех замдиректора, нерешительно спросила:
— Лев Александрович, а вы не помните, как давно в музее проводились выставки Энгра? Или, может быть, выставка художников неоклассицизма, на которой могли экспонироваться его картины?
Комаровский посерьезнел и, взяв Машу под локоток, повел ее в задумчивости дальше по залу. Она послушно шагала рядом.
— Вы знаете, Мария, ни Энгр, ни его современники уже давно не выставлялись в ГМИИ, — он прокашлялся и искоса взглянул на нее. — Но была одна выставка, напрямую с Энгром не связанная… Скажите, вам знакомо выражение — «Скрипка Энгра»?
Маша кивнула:
— Да, знакомо. Насколько я помню, оно обозначает второе призвание… Ведь Энгр был еще и отличным скрипачом.
— Именно, — кивнул Комаровский. — Так вот. Не так давно в нашем музее проводилась выставка под таким названием. Мы собрали работы талантливых людей, для которых живопись стала вторым призванием: пианист Рихтер, писательница Петрушевская… То есть, как вы видите, от Энгра осталось одно название…
Маша слушала и смотрела по сторонам весьма рассеянно, как вдруг встала словно вкопанная. Да так резко, что Комаровский наткнулся на ее спину и стал бормотать извинения.
Но Маша на извинения никак не отреагировала, а молча стояла и смотрела на картину в том же зале, висящую, как зеркальное отражение по диагонали энгровской работы: натюрморт конца XVIII века. Темный фон, на котором, казалось, еще ярче выступал изысканный букет в высокой серебряной вазе: смесь мелких и крупных цветов: желтых, белых, бледно-розовых, темно-красных. Рядом — тяжелая книга в кожаном переплете и… скрипка. Будто случайно забытая музыкантом на столе.
Комаровский, нахмурившись, переводил взгляд с картины на Машу.
— Машенька, — наконец, не выдержал он. — Ну помилуйте, голубушка! Данная работа к Энгру никак не относится! Она более ранняя, итальянский натюрморт, достаточно редкое сочетание предметов…
Маша обернулась к нему, смущенно улыбнулась:
— Вы наверняка правы. Но я, если позволите, все же ее сфотографирую, — она вынула из кармана мобильный телефон и сделала с десяток снимков: всего натюрморта, только цветов, только книги, только скрипки.
Комаровский неловко топтался рядом:
— Если хотите, могу достать вам качественную репродукцию…
— Да нет, — Маша спрятала телефон в карман джинсов. — Думаю, и этого будет достаточно.
— Ну, как знаете, — пожал плечами Комаровский и вперил в нее весьма подозрительный взгляд.
Маша еще раз смущенно улыбнулась и решила, что пора откланяться.
Расставаясь с Комаровским на выходе из музея, она обещала держать его в курсе, как только появятся какие-нибудь новости. Замдиректора, в свою очередь, просил стажера не стесняться: обращаться, если вдруг понадобится его помощь. Он был полон искреннего доброжелательства, но… Пожимая на прощание Маше руку, еще раз внимательно взглянул на нее поверх золотых очков, будто хотел докопаться до несуществующих пока догадок в ее голове.
Более того — как только Маша скрылась за дверью музея, Лев Александрович с резвостью, неожиданной для господина его возраста и положения, перепрыгивая через ступени, поднялся вверх по лестнице и потом — побежал дальше, в сторону анонимного натюрморта итальянской работы.
