Я узнала о нем немало нового. Через год после создания фонда для моего образования, да и просто для заботы обо мне он разорился. В пору экономического кризиса 1929 года. Деньги фонда не были безвозвратным кредитом — он смело мог взять их для собственных нужд. И лишь одному Богу известно, как он тогда нуждался. Но он к ним не притронулся, не забрал ни единого цента. Такой уж он человек.
Когда он сделал мне предложение, мое сердце едва не выпрыгнуло из груди. Мне стало дурно. Это было уже слишком. Слишком хорошо и радостно. Мне казалось, я не выдержу напора собственных чувств. Все годы обожания, поклонения и, наконец, вот это…
Салли остановилась, а после чуть слышно проговорила:
— Я дала ему согласие и два часа проплакала в его объятиях.
Внезапно она взглянула Эллери прямо в глаза:
— Вы должны осознать и по-настоящему понять, что Дидрих меня создал. Я стала такой, какой он меня вылепил. Своими руками. И дело не только в его деньгах и возможностях. У него был ко мне творческий интерес. Он следил за моим развитием. Он направлял меня, когда я училась. Он писал мне мудрые, зрелые и совершенно правильные письма. Он был моим другом, учителем, исповедником. Казалось, он меня не контролировал и жил вдали от меня, но его уроки усваивались даже лучше, чем при частых встречах. Я считала его жизненно необходимым для себя человеком и ничего от него не скрывала. Писала ему о таких вещах, которые многие девочки не решались бы поведать и родным матерям. И Дидс ничего от меня не требовал. Он просто всегда был рядом со мной и находил нужное слово, нужный подход, нужный жест.
Если бы не Дидс, — продолжила Салли, — я бы осталась замарашкой из Лоу-Виллидж, вышла бы замуж за какого-нибудь фабричного парня с мозолистыми руками, наплодила бы с ним выводок голодных детей — необразованных и невежественных, быстро увяла бы, опустилась и жила бы с болью в душе и без надежды.
Она вдруг поежилась, и Говард протянул руку к заднему сиденью, достал пальто из верблюжьей шерсти, торопливо обернулся и накинул его на плечи Салли. Его рука осталась лежать на ее плече, и, к изумлению Эллери, она подняла свою руку и взяла Говарда за локоть, так крепко сжав его, что стали видны костяшки ее пальцев под перчаткой.
— А потом, — с вызовом произнесла Салли и вновь посмотрела Эллери прямо в глаза, — я влюбилась в Говарда, а Говард влюбился в меня.
Фраза «Они — любовники» глупо прокручивалась в голове у Эллери.
Но затем его мысли пришли в порядок и вещи, как по мановению волшебной палочки, встали на свои места. Теперь Эллери поражала только собственная слепота. Он был абсолютно не подготовлен к подобному известию, потому что не сомневался — ему понятна подоплека невроза Говарда. И сумел убедить себя в том, что Говард ненавидел Салли, укравшую у него образ отца. А значит, анализировал происходящее в соответствии со своими убеждениями. Не придав значения изощренно-хитрой логике бессознательного процесса. И лишь сейчас понял: Говард влюбился в Салли, потому что ненавидел ее. Влюбился из-за ненависти в женщину, вставшую между ним и его отцом. А влюбившись, увел ее у отца — не для того, чтобы обладать Салли, а для того, чтобы вернуть себе Дидриха. Вернуть себе Дидриха и, быть может, наказать его.
Эллери знал, что Говард и Салли даже не подозревали об этом. На уровне сознания Говард любил ее и страдал от мучительной вины — тяжелого следствия его любви. Возможно, из-за этого чувства вины Говард упорно скрывал — скрывал свои отношения с женой отца и даже попросил Эллери приехать в Райтсвилл и помочь ему. Он попытался скрыть их и сегодня утром, когда Салли сама захотела прийти к Эллери и сказать ему правду. Говард никогда не отправился бы на озеро по собственной воле, он сделал это ради Салли.
«Так мне теперь кажется, — рассудил Эллери, — и тут есть свой смысл, но я не в силах столь глубоко заглянуть, я не умею нырять в эти воды. У меня нет нужного снаряжения. Я должен показать Говарда какому-нибудь первоклассному психиатру, просто отвести его туда за руку, а потом вернуться домой и забыть об этом. Я не должен ввязываться в личные дела Ван Хорнов, я не должен ввязываться в их дела. А не то я смогу серьезно повредить Говарду».
С Салли все обстояло иначе и куда проще. Она влюбилась в Говарда, не подумав, что окольный путь способен привести к отвратительному финалу. Ей был нужен сам Говард. Или, возможно, она влюбилась в него вопреки своей воле. Но если ее случай и был проще, то излечиться от этой страсти казалось гораздо сложнее. Речь не шла о ее счастье с Говардом — даже вопрос такого рода заведомо исключался, ведь он сознавал ложь и незаконность своей любви, опасаясь, что обман вот-вот может раскрыться. И однако… Далеко ли у них это зашло?
Эллери так и спросил:
— Далеко ли у вас это зашло?
Он был рассержен.
— Слишком далеко, — ответил ему Говард.
— Расскажи, ну расскажи, Говард, — принялась настаивать Салли.
— Слишком далеко, — повторил Говард, и в его голосе послышались истерические ноты.
— Мы оба вам расскажем, — спокойно заявила Салли.
Говард зашевелил губами и повернулся вполоборота.
— Ну, я начну, Говард. Это случилось в прошлом апреле, — проговорила Салли. — Дидс улетел в Нью-Йорк на встречу со своими адвокатами по какому-то делу…
Салли томилась и не находила себе места. Предполагалось, что Дидрих вернется через несколько дней. Она могла бы пока поработать в Лоу-Виллидж, но безотчетно ощутила, что ее к этому не тянет. Да и там без нее обойдутся…
Повинуясь импульсу, Салли прыгнула в машину и поехала в хижину Ван Хорнов.
Эта хижина находилась еще выше здешних мест, в горах Махогани, около озера Фаризи. Летом там любили отдыхать райтсвиллские богачи. Но в апреле поселок пустовал. Никакого снабжения там не было, однако продовольствие хранилось в хижине круглый год в больших холодильных установках. К тому же она могла остановиться по пути и купить хлеба и молока на пару дней. Там, вероятно, будет прохладно, но ей не составит труда принести в дом вязанки хвороста, а камины в комнатах отлично работают.
— Я почувствовала, что мне нужно побыть одной. Уолферт всегда нагонял на меня тоску. А Говард был… Ну, в общем, мне надо было уединиться, и я предупредила, что поеду в Бостон за покупками. Мне не хотелось, чтобы кто-нибудь знал, куда я отправилась. А Лаура и Эйлин всегда могли позаботиться о наших мужчинах…
Салли быстро выехала из ворот на дорогу.
— Я видел, как она уехала, — хрипло произнес Говард. — Потом бродил по студии, но… Отец был в Нью-Йорке, Салли тоже покинула дом, оставив меня наедине с Уолфертом. И мне показалось, что я должен бежать отсюда куда глаза глядят. Внезапно мне вспомнилась хижина, — добавил Говард.
Салли только что внесла в комнату вязанку хвороста, когда Говард открыл дверь и переступил порог. Их окружало молчание леса. Они долго-долго смотрели друг на друга. Затем Говард вошел в комнату, Салли выронила хворост, и он крепко обнял ее.
— Не помню, что мною овладело, — пробормотал Говард. — И как это произошло. Не знаю, о чем я думал. Если вообще о чем-то думал. Я понимал лишь одно — она была здесь, и я был здесь, и я должен ее обнять. Но когда я это сделал, то осознал, что любил ее все годы. Я просто осознал.
«Неужели, Говард?»
— Я понял, что это судьба и она привела меня в хижину, когда я был уверен, что Салли уже на полпути к Бостону.
«Нет, не судьба, Говард».
— Салли сказала: «Мне плохо», и ей стало плохо, как только она это проговорила.
— Мне и правда было плохо, но я почувствовала небывалый подъем жизненных сил. Все закружилось в каком-то бешеном вихре: хижина, горы, целый мир. Я закрыла глаза и подумала: «А ведь я тоже знала об этом все годы. Все годы». Я знала, что никогда не любила Дидриха по-настоящему, так, как любила Говарда. Я по ошибке принимала благодарность, сознание неоплатного долга, поклонение герою за любовь. И впервые поняла это тогда, в объятиях Говарда. Я испугалась, но была счастлива. Мне хотелось умереть, и мне хотелось жить.
— И вы остались жить, — сухо заметил Эллери.
— Не обвиняй ее! — воскликнул Говард. — Это была моя вина. Когда я увидел ее, то должен был повернуться и помчаться назад, как заяц. Но я ворвался в дом. И повалил ее на кровать. Я занялся с ней любовью — целовал ее глаза, закрывал ей рот, нес на руках в ванную.
«Теперь мы показали рану и сыпем на нее соль».
— С того дня он беспрестанно обвинял себя. Бесполезно, Говард. — Голос Салли был очень твердым. — Тут виноват не ты один, а мы оба. Я полюбила тебя и позволила себе забыться с тобой, потому что это было правильно. Правильно, Говард! Лишь на мгновение, но на мгновение это было правильно. А все остальное время… Эллери, тут нет оправдания, но это произошло. Люди должны быть сильнее, чем Говард и я. По-моему, мы оба забыли о безопасности. Есть времена, когда ты становишься самим собой, и не важно, какую линию обороны ты прежде выстраивал. И это не было минутным порывом, что плохо уже само по себе. Я любила его, а он любил меня. И мы до сих пор любим друг друга, — добавила Салли.
