Алина решительно поднялась и, достав из ящичка заветный револьвер, вытерла его зачем-то платком. Потом взглянула на висящую в углу икону и, прошептав одними губами «Прости», вышла на улицу, тщательно заперев дверь, — она не знала, скоро ли она вернется и вернется ли сюда вообще. Ей стало немножко грустно: там, внутри, осталось так много ее вещиц, маленьких напоминаний о том недолгом времени, когда она была счастлива. Почувствовала, что ей не хочется уходить: еще мгновение, и она расплачется, откажется от задуманного и тогда станет слабой, раздавленной, прежней безмолвной Алиной, которая сначала позволила сделать из себя красивую экзотическую птичку в клетке, а потом — бессловесную тварь, самым большим подвигом которой было молча отворачиваться, стиснув зубы, и отказываться принимать пищу из рук хозяина… Алина понимала, что Михаил никогда не простил бы ей этого.
Из открытого окна соседней многоэтажки неслась бутусовская песня, непонятным образом отвечая Алининому настроению. Алина даже остановилась на мгновение — ей показалось, что это Михаил разговаривает с ней. «Где твои крылья, которые нравились мне…» — пел Бутусов, и Алине мучительно захотелось, чтобы эти страшные тринадцать лет исчезли, чтобы вернулось время, когда они с Михаилом сидели на кухне, как в то злополучное утро, и смотрели друг на друга… О, если бы тогда они промолчали!
Впрочем, этого не вернуть. Все, что сейчас происходило с ней, Алина расценивала как справедливое возмездие — когда-то они с Михаилом презрели подарок Господа — свою Любовь, за которую многие были готовы отдать все, не исключая жизни…
И сейчас Алине предстояло исправить то, что они сделали. Поэтому она вздохнула, смахнув со лба капельки пота, и пошла по ненавистной ей улице, долгие годы служившей ее душе тюрьмой, — гордая и прямая, как натянутая струна…
* * *
Он смотрел на Елену, не понимая, что с ней творится. Обычно в ее глазах можно было прочесть что угодно, только не растерянность и не страх.
Елена могла любоваться собой, Елена могла изнывать от желания, Елена могла навязывать свое мнение как единственно правильное — именно это и привлекало его к ней. Она казалась ему наполненной жизненной силой, той, которой не хватало ни его жене, ни ему самому.
Но сейчас Елена была не такой. Растерянная и съежившаяся, она смотрела на него странно — так смотрят люди, потрясенные чем-то до глубины души… Или… которые кого-то боятся?
Что же там было такого, на этой поганой выставке, что заставило ее стать непохожей на себя? Неужели… Нет, оборвал он сам себя, это невозможно. Скорее всего Елена действительно разболелась, от жары и предгрозовой духоты у нее упало давление.
Он обнял ее и прижал к себе. Она вздрогнула и отстранилась.
— Извини, — сказала она непривычно тихим голосом, — я себя действительно отвратительно чувствую.
Он, пожав плечами, отпустил ее и сел в кресло.
С ней все-таки происходило что-то странное. Понять что, он пока не мог.
* * *
Мы незаметно дошли до моего дома. У подъезда, уже прощаясь, мне отчего-то стало грустно. Разговаривать с Лапиным оказалось легко и приятно… Ему тоже явно не хотелось расставаться со мной. Смею надеяться, что я не лишена своеобразного интеллектуального обаяния. Я уж не говорю о том, что внешне я довольно ничего себе, а уж с умом у меня точно все в порядке.
Да, от излишней скромности я не умру.
— А если я к вам зайду на чашечку кофе? — нагло спросил Лапин. — Честное слово, я не стану к вам приставать, даже если мне этого захочется.
— Да я вам и не позволю, — рассмеялась я, — если этого не захочется мне…
Он расценил это как приглашение и галантно распахнул передо мной дверь моего грязненького, но в целом милого подъезда.
Я с королевским величием прошествовала внутрь, отчего-то мне стало очень смешно, и, не сдержавшись, прыснула в кулак.
— Господи, — простонал он, закатив к небу глаза, — до чего же несерьезны нынешние барышни… Даже ежели они занимаются столь рискованным делом, как частный сыск… Как это вас Чернецов нанял… Не иначе как не подумавши, ей — Богу…
— А вот и подумавши, — ответила я, — поскольку сразу заметил, что за моей смешливостью скрываются недюжинный ум и логика…
— Ну, Татьяна, — сказал он, — вы меня сейчас просто потрясли. Я до сей поры, конечно, встречал скромных людей, но вы всех превзошли своей скромностью… Я бы даже назвал это монашеским смирением, что ли… Этак себя не ценить…
Я состроила ему рожу, и мы продолжили наше движение в опасном для жизни лифте. Наконец он остановился, и мы оказались внутри моей славной квартиры.
Я отправилась на кухню, поставила чайник и, вернувшись, включила автоответчик. Лучше бы я этого не делала.
* * *
Она вдруг поднялась и, пряча глаза, сказала:
— Извини, я приму душ. Может быть, мне станет легче.
Он кивнул. Что же все-таки с ней такое? Она была непохожа на себя.
Оказавшись в ванной, Елена заперлась изнутри и пустила воду. Теперь он ее не слышал. Ей хотелось завыть по-волчьи или выругаться трехэтажным матом. Ну и идиотка. Лучше бы она сказала, что ее срочно ждут, тогда она просто вышла бы из дому, и поминай как звали. А теперь Елена чувствовала себя зверем, загнанным в клетку. Сколько она сможет здесь продержаться? Через полчаса он начнет ломиться в дверь, а если, не дай Бог, заподозрит что-нибудь неладное, выломает ее — чего ему стоит? Двери-то у нас все на соплях…
Она почувствовала, что ее начинает трясти. Мелкая дрожь волнами поднималась от пяток и шла по телу, уверенно поднимаясь к затылку. Елене стало страшно, что сейчас она свалится в обморок, или, еще хуже, с ней случится сердечный приступ. И тогда уж точно — ей конец…
Ужасно хотелось закричать. Позвать на помощь. Но это было бессмысленно. Елена вспомнила про Бога и попыталась молиться. Она никогда не знала ни одной молитвы — откуда? Росла-то в семье атеистов…
Поэтому она тихо шептала:
— Господи, прости, что я была иногда такой мерзкой, помоги мне сейчас, пусть кто-нибудь придет мне на помощь…
В дверь ванной постучали, и его голос спросил:
— Лена? У тебя все в порядке?
— Да, — отозвалась она. — Все хорошо. Скоро пройдет голова.
Она услышала удаляющиеся шаги и его голос, распевающий какую-то мелодию. Все-таки у него начисто отсутствует слух, злорадно отметила Елена после тщательной попытки понять, что же это за мелодия.
Ее положение было, на ее взгляд, безвыходным. Оставалось ждать, когда ему надоест и он выломает дверь. И тогда…
Елена зажмурила глаза, представив, что с ней будет тогда…
«Пожалуйста, Господи, — тихонько проскулила она, — сделай так, чтобы хоть кто-нибудь сюда пришел… Пожалуйста…»
— Алиса, — довольно сурово сказала племяннице Маша Полянова, — ты ведешь себя отвратительно!
Алисе совсем не хотелось ехать к матери в такую жару, через весь город, терпеть ее менторский тон, которым она произносила прописные истины, слушать ее причитания по поводу того, какая Маша скотина, совсем ее не уважает и сначала пыталась отвратить от нее Михаила, а теперь взялась за ее дочь.
Алиса заставляла себя ее спокойно выслушивать, даже кивала головой, но она не любила свою мать.
Она смотрела на нее как на совершенно постороннюю, которая ее, Алису, использовала, чтобы привязать к себе отца, а потом позволила ей удалиться к тетке.
Она не могла понять, почему ей надо любить женщину, пытающуюся сломить ее волю, навязывающую ей свою точку зрения, — если Алиса делала хоть что-то по-своему, ее ожидали истеричные вопли и побои.
Впрочем, к этому она привыкла — рука Елены поднималась не только на Алису, но и на отца, и это было еще подлее — отец, как настоящий мужчина, не мог ударить женщину.
Когда Алиса стала постарше и научилась сравнивать, она поняла: это не болезнь, как утверждал отец, а дурное воспитание. А вот Маша никогда не повышала голос, а уж чтобы ударить Алису — об этом не могло быть и речи. Наверно, поэтому возле Маши вечно торчала толпа народу и дети не слазили с ее рук.
— Я не хочу к ней тащиться, — буркнула Алиса, — опять выслушивать ее бред про несложившуюся жизнь.
— Алиса! — сурово прервала ее Маша. — Если ты не прекратишь вести себя как недоразвитая, мне придется вообще отправить тебя в ссылку к бабушке. Но не к нашей маме, а к Капитолине.
Угроза моментально принесла результаты. Конечно, Алиса надеялась, что Маша все-таки не пойдет на такое зверство — Капитолина, мать Елены, страшила ее еще больше. Эта дебелая дама была больна всеми болезнями, о которых ей доводилось услышать. Кроме того, там приходилось выслушивать, как Михаил сломал ее дочери карьеру (какую, Алиса затруднялась припомнить), как вообще не задалась ни ее жизнь, ни ее дочери, а помимо этих стонов остальное время посвящалось воспитанию Алисы, и это воспитание сочетало в себе попытки заставить Алису одеваться как все, ходить в общем строю и мыслить в общем русле.
