Глава одиннадцатая
Азарта не разговаривала со мной уже четыре дня, и это, совсем неожиданно для меня, оказалось действительно серьезным наказанием. Я так привык обсуждать с ней все, даже самые мелкие и незначительные новости и события, привык выслушивать ее ироничные и меткие комментарии, так привык видеть ее дерзкие зеленые глаза напротив, что теперь, лишившись всего этого в одночасье, чувствовал себя детдомовским сиротой. В редакции всегда толчется полно народу, но поговорить по душам, оказывается, и не с кем.
Марта сама развернула свой стол так, чтобы я видел только ее высокую тонкую спину, и теперь целыми днями торчала в Сети, вылезая оттуда лишь на перекуры в холл редакционной приемной.
Она как раз уходила на перекур, поэтому, когда дверь кабинета снова отворилась, я поднял на нее печальный взор, полный немой укоризны и некоторой доли готовности к всепрощению и любви.
Однако этот мой перегруженный смыслами взгляд уперся вовсе не в Марту, а в невысокую коренастую женщину, с трудом протиснувшуюся в нашу действительно узковатую дверь с двумя баулами в руках.
Женщина, не глядя на меня, осторожно развернулась в тесном кабинете, увидела два стула для посетителей и угнездилась на обоих сразу – на краешек одного она примостила себя, на втором теперь стояли две большие матерчатые сумки.
– Здравствуйте, – сказала она моему письменному столу, а потом, близоруко сощурившись, разглядела и меня.
– О как, однако! – сообщила она мне после некоторой паузы, и я с ней согласился.
– Увы, именно так. Такой уж я уродился, – сказал я фразу, которую всегда говорю в таких случаях. А что еще можно сказать в ответ на бесцеремонное разглядывание твоей черномазой физиономии?
Впрочем, и эту женщину красавицей назвать было бы трудно – у нее было широкое скуластое лицо, обветренные красные щеки, густые брови и небольшие усики на верхней губе.
– А где Иван Зарубин, который криминалом тут командует? – спросила женщина с небольшой ноткой истерики в голосе, как будто знала, знала ведь заранее, что вот придет она в редакцию «Петербургского интеллигента», а там вместо Ивана Зарубина будет сидеть какой-то хрен моржовый. И вот же, точно так и случилось, граждане, как чувствовала!
– Иван Зарубин – это я, – сообщил я тетке и тут же строго добавил: – Рассказывайте, что у вас стряслось, и побыстрее, у меня времени очень немного.
Времени у меня и впрямь было немного – опять звонил Миша и обещал золотые горы, если я завтра вечером привезу ему очередной разворот про интересный бизнес. Больше того, он собирался даже сам заехать ко мне сегодня в редакцию и вручить аванс. Знает, гад, чем взять нашего брата-журналиста – ведь аванс тратится ровно секунду спустя после получения, зато потом от работы уже не откажешься ни под каким соусом.
– Я думала, это вы мне расскажете, что у меня стряслось, – сообщила мне эта странная женщина.
Я вытаращил на нее глаза, а она, нервно теребя бегунок молнии на выцветшей брезентовой куртке, продолжила:
– Я Татьяна Николаевна Выхвын, мать Аманата Выхвына. А вы писали про него, – она достала из-за пазухи газету, бережно завернутую в полиэтиленовый пакет, развернула и показала мне мою же статью. Это был первополосник про похищения чукчей с продолжением на пятой, криминальной полосе.
– Я в Петербурге уже два месяца живу. Как узнала, что сын пропал, купила билет на самолет и прилетела. Но никто мне не помогает. В милиции говорят, что сын мог уехать куда-нибудь, но он никуда не мог уехать. Он же учиться сюда приехал. Аманат летом поступил в Гуманитарный университет профсоюзов, в газетах пишут, самый лучший у вас университет, да?
Я не стал ее разочаровывать, просто спросил:
– Он же платный. Чтобы отбить рекламу в газетах, там со студентов деньги берут немаленькие. Вы так хорошо зарабатываете?
– Муж зарабатывает, – ответила она, убирая пакет с газетой за пазуху. – Муж на звероферме работает, песца разводит. Там нормально платят, нам хватает, – гордо подняла она голову.
– Ну а от меня вы что хотите? – спросил я устало.
– Чтоб вы нашли Аманата, – сказала она так, как будто это было совершенно очевидным и простым делом.
Я покачал головой и терпеливо начал объяснять суть проблемы:
– У меня не получится. Я же журналист, я написал и забыл, а вам нужен профессиональный опер, чтоб землю носом рыл. Лучше всего будет, если вы в милицию обратитесь, только простимулируйте их, – я посмотрел на ее непонимающее лицо и добавил: – Ну, денег им дайте или самородков каких-нибудь.
– Самородков у меня нет, я же самолетом летела, – тут же отозвалась она. – Можем шкурки дать, много. Ну или денег.
– Так дайте, – сказал я, начиная потихоньку раздражаться.
Женщина немедленно повернулась к своим баулам и принялась вытаскивать оттуда шкурки каких-то неведомых мне зверей, перевязанные в охапки цветастыми матерчатыми лентами.
– Вот, возьмите, – сказала она, показывая мне на кучу шкурок на полу. – Я потом еще привезу, не беспокойтесь.
Разумеется, именно в этот момент в кабинет вошла Марта. Она перешагнула через груду шкур с таким невозмутимым видом, как будто только и делала всю жизнь, что ходила по полам, устланным всякими песцами да соболями.
– Я не умею разыскивать людей, – членораздельно произнес я. – Хотите, дам телефоны отдела в ГУВД, специального отдела по розыску «потеряшек»? На Суворовском.
– «На Суворовском». Да была я там, – отозвалась женщина с неожиданной злобой. – Дала главному десять тысяч рублей и еще двоим его напарникам по пять штук. А они даже в морги и больницы запросов не послали. Я потом в канцелярии об этом узнала, там должны были печать ставить на запросы. Эти твои опера вообще ничего не сделали, просто пили неделю на мои деньги, и все.
Я почесал затылок и сказал, уже с меньшей уверенностью:
– Тогда попробуйте к частным сыщикам обратиться. Могу дать телефоны.
Женщина в ответ покачала головой, потом со сдержанным всхлипом спрятала лицо в ладони и, отвернувшись в сторону, сообщила:
– Была я и у таких тоже. Денег взяли тридцать тысяч, наплели с три короба, через две недели сунули какой-то отчет и сказали, что надо еще платить. Ушла я от них.
Потом она повернулась, опять достала пакет с газетой и, умоляюще протягивая ко мне свои морщинистые руки с обкусанными до мяса ногтями, заголосила:
– Сынок, ты ж не придумал все это! Я все газеты здесь смотрела, два месяца. Только ты и написал. Значит, знаешь, где искать. Ну поищи, пожалуйста, прошу тебя. Один у меня сыночек, посмотри, какой красивый, – вдобавок к газете она достала откуда-то несколько цветных фотографий румяного круглолицего парня, одетого в какую-то национальную рубаху с вышивкой. Потом она понизила голос и, стыдливо пряча глаза, сказала: – Нельзя ему быть пропавшим без вести. У нас, у чукчей, такой порядок – если охотник ушел и не вернулся, его ждут, пока не признают мертвым. А как признают, все.
– Что – «все»? – не понял я.
– Станет Худым Чукчей. Даже если живым вернется. Прогонят его тогда из стойбища.
Я понял, что отвертеться от этого дела мне не суждено. Эта женщина возьмет меня измором если не сегодня, то через неделю точно. И тогда меня тоже уже ни в какое стойбище на работу не возьмут.
– Значит, так, гражданка Выхвын, – начал я сурово. – Во-первых, заберите свои шкуры. На кой черт они мне сдались? Во-вторых, ладно, оставьте фотографии сына и отчет этих частных сыскарей, я попробую что-нибудь сделать. Но учтите, что я вам ничего не обещал! Никаких претензий и жалоб в ООН, что вам обещали и обманули, понятно?
Женщина облегченно кивнула и принялась суетливо копаться в сумках, выискивая еще фотографии вдобавок к тем, что уже достала, а потом вспомнила про отчет и снова зарылась в свои сумки с головой.
Я посмотрел на Марту, но она опять сидела неподвижно спиной ко мне, изредка постукивая по клавишам ноутбука.
Минут через пятнадцать Выхвын наконец собралась уходить. Мне удалось впихнуть в нее обратно все шкуры, но уносить пакет с вяленой рыбой и еще какими-то свертками с пахучей чукотской закуской Татьяна Николаевна отказалась категорически. То есть когда я всовывал ей этот пакет, она садилась обратно на стулья и принималась натурально рыдать, как чокнутая. Я терпеть не могу таких вот подношений, в том числе, кстати, и потому, что брезглив и весьма недоверчив к домашним заготовкам, но потом я решил, что выкину этот пакет после ухода Выхвын.
Она ушла, а я минут десять сидел, наслаждаясь тишиной и пытаясь собраться с мыслями, когда в кабинет вдруг ввалился улыбающийся Миша, как всегда в безумно яркой рубахе и цветастой жилетке, но безупречно строгих брюках и черных лакированных туфлях. Другой вариант, который тоже практиковал Миша, – цветные брюки и какие-нибудь малиновые сандалии, зато сверху темный пиджак и галстук под однотонную рубашку. Любит, в общем, человек показать свою двойственность и неоднозначность.
