Дождавшись, когда хлопнула внизу входная дверь, Гаврилов стал подниматься. «Ну вот, ну вот, — повторял он себе, словно хотел в чем-то убедить себя и успокоить, — сейчас все кончится. Все, все! Только бы он был дома! Только бы не откладывать, не искать в другом месте! Тогда все сорвется. Только бы он был дома!»
Гаврилов остановился перед знакомой дверью и перевел дух, не в силах справиться с противной дрожью в ногах. «Сколько к нему звонков? — подумал он, стараясь вспомнить. Но вспомнить не мог. — А, ладно!»
Он протянул руку к звонку и машинально позвонил три раза. Так, как звонил когда-то к себе. Подождал, потом позвонил еще три раза. «Неужели там никого нет?» — подумал он и в это время услышал, как в глубине квартиры хлопнула дверь и раздались шаги. Ближе, ближе… «Сейчас я всажу все пули в его поганую жабью морду…» Гаврилов напрягся до предела и стал вынимать пистолет. Дверь открылась. На пороге стоял не Егупин, а Василий Иванович.
— Василий Иваныч? Дядя Вася! — выдохнул Гаврилов.
— Нет, — удивился мужчина, покачав головой. — Я не Василий Иваныч. Я Иван Васильевич. А ты к кому, матрос?
Он смотрел, чуть улыбаясь, словно что-то знал такое, что и Гаврилову узнать сейчас будет приятно.
— Как же… Значит, я ошибся? — растерянно сказал Гаврилов, ошеломленный и сбитый с толку.
— Значит, ошибся. Да тебе какую квартиру-то надо? — сказал мужчина чуть строже.
— Эту, двадцать шестую…
— Да ты войди, чего стоишь на пороге!
Гаврилов вошел в кухню и сразу же увидел обитую старой коричневой клеенкой дверь в свою комнату и ключ, торчащий из замочной скважины. Он смотрел как завороженный на этот ключ, не в силах оторвать глаз, и ему вдруг почудилось, что дверь сейчас откроется и из комнаты выйдет мать.
— Проходи, матрос, проходи. Не стесняйся!
— Здесь жил Василий Иванович, — начал Гаврилов, с трудом выдавливая слова. А глаза его быстро обшаривали кухню, старую, закопченную, с примусами и керосинками, с большими черными полками, сплошь заставленными кастрюлями, с висящими на стене медными тазиками для варенья. — Жил Василий Иванович Новиков, — повторил он, — до войны жил. И в войну тоже. Вы так похожи…
Иван Васильевич засмеялся:
— Как сын на отца? Да только мой отец лет двадцать как помер. И тебе, по всему судя, с ним встречаться не довелось. — Он обнял Гаврилова и легонько подтолкнул к двери, что вела в коридор. — Заморочил "я тебе голову, бал тика! Проходи в комнату, покурим. Обсудим вопрос, кто на кого похож.
— Да я… — начал было Гаврилов, но только рукой махнул.
Столько разноречивых чувств владело сейчас им, что голова кругом шла. Он шел по коридору, такому же пыльному и заставленному старьем, как и прежде, и смотрел не отрываясь на большую дверь с огромной бронзовой ручкой, обитую черным дерматином. Эта дверь вела в комнату Егупина.
— Сюда, сюда! — Иван Васильевич придержал Гаврилова за руку. — Ты чего?
Они вошли в просторную комнату — Гаврилов никак не мог сообразить, кому она раньше принадлежала, — Иван Васильевич усадил его на оттоманку, протяжно скрипнувшую и сразу осевшую. Потом взял из рук Гаврилова бескозырку и повесил на крючок у двери и, наконец, сам сел на стул и посмотрел так, словно приготовился слушать долгий рассказ.
Да, он был похож на Василия Ивановича, но теперь при ярком свете Гаврилов понял, что это не портретное сходство, а что-то совсем-совсем иное, трудно уловимое. Не то глаза такие же живые, добрые, не то манера держаться — спокойная, уверенная. А скорее всего в темной кухне все примерещилось взвинченному до предела Гаврилову.
— Василий Иванович Новиков работал на Кировском, — сказал Гаврилов, — рабочим. Жил в этой квартире. Мне и показалось… Да ведь он еще в феврале сорок второго пропал, как это я забыл! Ушел на завод и не вернулся. А мы с матерью очень плохи были — не могли поискать, нам до Кировского было бы не добраться.
— Он что, родственник? — спросил Иван Васильевич.
— Нет, — ответил Гаврилов. — Сосед. Но он всем нам как родной был…
— Да… — протянул Иван Васильевич. — А я ведь тоже на Кировском. Вот как демобилизовался полгода назад, так снова на Кировском. Токарь я, балтика, универсал. А сюда меня исполком вселил. Мой-то дом на дровишки пустили, вместе с мебелью. Тоже людям пользу принес. Не жалко. А про Новикова надо в отделе кадров узнать.,
— Что ж узнавать-то? — махнул рукой Гаврилов. — Ясно, что погиб. Пропал. Сколько тогда пропало!
— Надо узнать, — убежденно сказал Иван Васильевич. — Надо всех разыскать. Чтоб по каждому память жила. Это я сделаю! Это мне не в тягость!
Гаврилов аж вздрогнул и, пристально вглядываясь, посмотрел на Ивана Васильевича: вот точно такие слова, с такой же интонацией частенько говаривал и Василий Иванович — «это мне не в тягость».
— Ну ладно, — Иван Васильевич встал со стула, — что мы о мертвых все. Надо я о живых подумать. Как, балтика, сто граммов флотских с путиловцем примешь? У меня сегодня день счастливый. От брата письмо получил, а думал, уж и не встречусь. В сорок третьем сгинул. А сейчас вот объявился. Уж год как война кончилась, а он только объявился. В плену был. Праздник для меня, а выпить не с кем- Примешь? А то один не могу…
Гаврилов кивнул.
— Тогда бери стул, к столу поближе кантуйся…
Он полез в буфет, вынул хлеб, тарелку с картошкой, сваренной в мундире, ополовиненную бутылку водки.
Гаврилов поднялся с дивана и, подойдя к Ивану Васильевичу, сказал:
— Вы не беспокойтесь, пожалуйста… Мне… Я сейчас не могу. Вы извините. Мне надо зайти к одному человеку…
— Ну так и зайдешь, — весело сказал Иван Васильевич. — Зайдешь, балтика. Посидим с тобой, потолкуем, потом и зайдешь. Ведь не на пожар? А то «здрасьте, я пошел». Так у нас не делается.
Он внимательно посмотрел на Гаврилова.
— Да ты чего, нездоров? Дрожишь прямо, ты чего это, балтика?
— Егупин дома? — хрипло спросил Гаврилов, не в силах больше совладать с собой.
— А-а!.. Так ты тоже этого типа знаешь, — Иван Васильевич как-то странно посмотрел на него, переменился в лице.
— Я же жил здесь! — выкрикнул Гаврилов. — Жил. Там, в маленькой комнате. У кухни!
— Ах, вот что!.. — Иван Васильевич хлопнул себя по лбу. — Вот ведь что!.. Ты же жил тут, балтика. С Егупиным жил — и жив остался. А я, старый дурак, не понял сразу-то!
Он смотрел на Гаврилова с участием, понимающе кивая головой. Бутылку водки он так и не поставил на стол, а держал в руке.
— Вот ведь как, балтика! Не гость ты тут, а хозяин! С Егупиным повидаться пришел. А Егупина-то и нет. Ну садись, садись. Что стоишь-то, нет Егупина! Со мной поговори, товарищ матрос. Егупин поздно приходит. У кабаков папиросками торгует.
Гаврилову почудилась какая-то многозначительность, какой-то скрытый смысл в том, что говорил Иван Васильевич о Егупине.
Иван Васильевич поставил наконец бутылку на стол, быстро достал стопки, вилки, кусок сала, завернутый в газету. Наливая в стопки, спросил:
— Тебя звать-то как, балтика?
— Гаврилов, Петр…
— Ну давай, Петруша, за знакомство! За союз пехоты с балтийцами!
Прилов машинально выпил и не почувствовал вкуса водки. У него опять екнуло сердце оттого, что его назвали Петрушей, как называл Василий Иванович.
— А Егупин этот — большая сволочь, — сказал Иван Васильевич. — Гнида на теле человеческом… Его еще прошлой зимой арестовали.
— Арестовали?.. — Гаврилов растерянно посмотрел на Ивана Васильевича.
— Арестовали. Год всего и отсидел, гадина. За слезы людские — год! Да ты никак его пожалеть хочешь? — спросил Иван Васильевич с тревогой.
— Пожалеть?! — Гаврилов задохнулся от душившей его ненависти. — Эту гниду пожалеть?! Из-за него люди погибли… Да я его… — И осекся.
— И я бы своими руками его задавил, — сказал, успокаиваясь, Иван Васильевич, — хоть у тебя и больше, наверно, оснований для этого. С такими уродами на одной земле противно жить. Мне следователь порассказал, что он тут в блокаду вытворял. У Егупина одного золота килограммов пять при обыске взяли… Я тут насмотрелся, когда у него обыск был. Сервизы, отрезы. Вещей всяких тьма, уже и гнить начали. Ну и конфисковали все. Часть хозяевам отдали — кто жив остался. Ну давай, Петруша, еще по одной. Ты надолго ли?
