Ночью, в постели, он вспоминал дворы и переулки Сретенки, каток на Чистых прудах, где они катались под музыку граммофона с огромной трубой, рождественские елки на площади.
Вот и сейчас, вырвавшись в Москву из грязного райцентра, он переживал встречу с городом болезненно и остро.
Затихал за спиной голос Козина. Заканчивался Козихинский переулок.
Он не стал открывать дверь ключами, а позвонил, обнял Наташу, и они, прижавшись друг к другу, вошли в квартиру.
И остались за дверями все печали и огорчения, дома он был, дома.
Опергруппа разместилась в 50-м отделении милиции. Их клиенты крутились в центре, и поэтому «полтинник» был самым удобным местом.
Конечно, Дурасовский переулок, где находилось областное управление милиции, не на окраине, но нужно было постоянно крутиться на Броде. Сюда ребята из наружки докладывали о всех перемещениях объектов.
В двенадцать старший группы доложил, что все трое зашли в пивбар на Пушкинской и уютно там расположились.
Никитин немедленно прибыл к месту скопления преступного контингента.
Несмотря на утреннее время, народ в баре был. Баловались пивком и водочкой веселые современники.
Официанты тащили увесистые кружки, увенчанные белой пеной, стограммовые граненые стаканчики с водкой, нарезанную рыбу и, конечно, знаменитые сосиски.
Своих Никитин заметил сразу. Они сидели в конце зала и для конспирации пили пиво.
«Век бы так работать», – подумал Никитин, жадно вдыхая приятные запахи кухни.
Никитин подошел к топтунам, сел за стол:
– Где?
– В верхнем зале.
В баре было два зала: один большой, а второй чуть поменьше. В него вели четыре ступеньки, поэтому его и звали верхним.
Официантка поставила на стол три кружки. Никитин нахально взял одну и выпил в два глотка.
– Ну, я пошел. – Он поставил кружку.
– Ну, иди.
– Если что…
– Не маленькие. Где твои опера?
– За соседним столом.
– Дай те Бог.
Никитин встал, потянулся и не торопясь, вразвалочку пошел в соседний зал.
Вошел и огляделся. Народу не было, только за одним столом сидели его клиенты. Они только что рванули по стопарю и уткнули носы в пивную пену.
Никитин подошел, отодвинул ногой тяжелое деревянное кресло и сел.
Три кружки, как по команде, стукнули донышками о стол.
– Как сегодня пиво, не горчит? – Никитин нагло оглядел троих.
– Тебе чего? – спросил черноволосый парень. – Иди отсюда.
– Ну зачем же так грубо? Девушка! – крикнул Никитин.
– Что закажете? – подошла официантка.
– Мои друзья счет просят.
– Ты чего, падло?! – К Никитину подвинулся второй парень.
– Тихо, фраера. – Колька распахнул пиджак, расстегнул ремешок оперативной кобуры. – Тихо. Уголовный розыск. Сейчас рассчитаетесь и пойдете тихонько. Как понимаете, я здесь не один. Кто дернется – пристрелю.
– Да ты знаешь, кто мы?
– Знаю, красавцы мои, знаю. Вы убийцы.
Один из сидящих, плотный, накачанный паренек, отбросив кресло, кинулся на Никитина, но, увидев ствол ТТ, сразу обмяк.
– Жить надоело, студент? Встать и к выходу.
Рано утром ему домой позвонил Скорин и сказал, что пистолет Марголина взят в сорок девятом бандой Мишки Дремова по кличке Псих в тире ДОСОАРМ[13] в Измайлове. Данилов помнил это дело, потому что сам брал Психа на улице Второй Роты в маленьком покосившемся домике.
Пистолетов они взяли семь, нашли при обыске только шесть. Дремов никого не сдал, все взял на себя. Хотя даже ему было ясно, что работали артельно. На нем был взлом, тяжелые увечья сторожа и похищенное оружие. Сторож выжил, и это спасло Психа от вышки.
Вот и всплыл через три года пропавший пистолетик.
Видимо, Толик этот был в кодле Психа.
Сотрудники розыска налегли на телефон спецсвязи и выяснили, что Дремов этапирован в тюремную больницу в Бирюлеве с диагнозом рак в последней стадии. С машиной, как всегда, было напряженно, и Данилов поехал на электричке.
Он вышел в тихом Бирюлеве и пошел мимо кирпичного завода через дачный поселок к мрачноватой, казенно окрашенной стене.
Здесь было все, как на зоне. Колючка по гребню, вышки, вахта. На проходной он сдал оружие и пошел в сопровождении лейтенанта медицинской службы к угрюмому зданию.
– Невесело у вас.
– Так ведь не санаторий, товарищ полковник, тюрьма.
– Но больница все же.
– А по мне – я бы их вообще не лечил.
Данилов промолчал. На розовом молодом лице фельдшера не отражалось ничего, кроме радости жизни.
Да, к такому попадешь лечиться, так лучше сразу умереть.
– А как Дремов попал к вам? Он же, как я помню, где-то под Хатангой срок отбывал.
– А его на этап дернули. Прокуратура его по делу об ограблении в магазине в Дмитрове крутила. Ему в тюрьме плохо стало, его к нам и направили.
– Как его здоровье?
– Плохо. Дней десять осталось.
– Он знает?
Они поднялись на второй этаж, прошли длинным коридором.
– Здесь. – Лейтенант остановился у дверей палаты-камеры. – Мы его соседа, узнав, что вы приедете, перевели пока в бокс.
Подошел контролер, открыл дверь.
В палате-камере отвратительно пахло парашей и еще чем-то больничным.
На кровати сидел чудовищно худой человек. Кожа на лице пожелтела, щеки ввалились, только глаза смотрели на Данилова недобро и внимательно.
– Ну здравствуй, Дремов.
– Приехал, Данилов, поглядеть, как уходит от вас Мишка Псих?
Дремов смотрел на Данилова глазами, в которых не было ничего, кроме ненависти.
– На. – Данилов полез в карман и вынул четыре пачки дорогих папирос «Фестиваль». Именно такие курил Мишка на первом допросе.
– Помнишь?
– Как видишь.
– Что ж, спасибо тебе, сыскарь, хоть перед смертью хороший табак покурю. – Мишка ногтем вскрыл пачку, достал папиросу, понюхал, постучал мундштуком о коробку, закурил.
Он несколько раз затянулся глубоко, выпустил тугую струю дыма. И блаженно закрыл глаза.
– Хорошо. Ну, говори, Данилов, зачем пришел?
– Слушай, Миша, седьмой-то пистолет нашелся.
– Ну и что? Я же показал, что по пьяни продал его, кому – не помню.
– А покупателя, случайно, не Толик зовут?
На секунду что-то промелькнуло в глазах Дремова. На секунду.
– Не помню, пьяный был.
– Миша, из него человека убили.
– А мне, Данилов, людишки эти ни к чему. Я сам, ты знаешь, полютовал. А вот теперь молитвы учу, в Царство Божие собираюсь.
Данилов взял с тумбочки сшитые нитками листы бумаги в косую полоску. Чьим-то четким почерком в тетради были написаны молитвы.
– В соседней камере поп, то есть отец святой, деревянный бушлат примеряет, вот он и просветил меня.
– Не замолишь, Миша, больно уж грехов на тебе много.
– А Бог не прокурор, он не по УК, а по совести решает.
– Кто был с тобой, Дремов?
– Зря время терял, Данилов, ты знаешь, я ни голосом, ни на бумаге никого не определяю.
– Значит, уйдешь молчком?
– А ты думал, я перед смертью ссучусь?
– Это твое последнее слово?
– Последнее.
– Ну прощай, Михаил.
Данилов встал, постучал в дверь. Выходя, он оглянулся. Мишка смотрел ему вслед с тяжелой ненавистью.
Он начал допрос сразу. Первым выдернул Гарика Остроухова.
– Я могу позвонить? – спросил задержанный.
– Папе-академику?
– Хотя бы.
– Ему я позвоню, когда ты до задницы расколешься.
– Я вас не понимаю.
– Кто убил Тимохина?
Гарик посмотрел на Никитина и улыбнулся.
– Лыбишься. Ну и пойдешь паровозиком. Ты думаешь, для чего мы вам пальчики в дежурке откатали? Молчишь. Потому что ты еще баклан. Ходка у тебя первая, ты порядков не знаешь.
Никитин достал из стола дактилоскопические карты.
– Видишь? Это твои отпечатки на руле автомобиля Тимохина, а эти наши эксперты сняли на даче, эти – на квартире убитого тобой Виктора. А вот эти… – Никитин сделал паузу, – мы сняли с пистолета Марголина образца 1949 года, номер ПМ-616.
– Нет, – вскочил Остроухов, – у вас нет пистолета.
– Это ты прав, Гарик. Пистолет у Толика. Но стрелял ты.
– Нет. Это он стрелял. – Гарик заплакал.
Никитин налил ему воды, протянул папиросу. Встал, похлопал парня по спине:
– Не разводи сырость, ты же не баба. У тебя есть шанс живым остаться. Учти, Толик все на вас сбросит. Давай как мужик. Честно. А мы тебе поможем. Помни, суд чистосердечное признание всегда в расчет берет.
Гарик выпил воды, закурил.
«Все, – понял Никитин, – поплыл фраерок, сейчас начнет молотить, только записывать успевай. Таких, как он, колоть – только квалификацию терять».
