— Шагов через пятьдесят за поворотом будет поваленное дерево. Там я всегда делаю привал: сижу, курю, размышляю. Странно, что я вам об этом рассказываю…
Мы прошли эти пятьдесят метров и нам открылась поляна с лежавшим на земле деревом без коры. Неподалеку расположился огромный, не менее метра в высоту, муравейник с большими черными муравьями.
— А эти аборигены не беспокоят? — я показал рукой на муравейник.
— Нет, у них свои заботы. Случается, что какой-нибудь заблудившийся путешественник щипнет за кожу. Я им прощаю, в конце концов, ведь я у них в гостях. Вы знаете, Дик, этот муравейник вызывает у меня особенно острое чувство соприкосновения с природой, она предстает в его лице девственной и нетронутой. Не правда ли?
Элиза присела на лежащий ствол, одернув юбку на коленях. Она была ужасно осмотрительной в этом вопросе, в отличие от других женщин, которые, если у них чуть-чуть не кривые ноги, стараются непременно открыть их всему свету. А эта всегда начеку, не дай бог заголится нога. Я это заметил еще в машине.
— Что вы молчите, Дик, вы равнодушны к этому муравейнику?
— Не знаю, что и сказать, я всегда в лесу отмечал только то, что вызывает опасность. Мне было не до философии и сантиментов.
— Что же вы отмечали, Дик?
— Я же сказал — опасность, — ответил я, располагаясь рядом. — Нет опасности — хороший лес, опасность — плохой лес, но на то он и лес, чтобы от этой опасности укрыть.
Элиза округлила глаза.
— Что же вы, в таком случае, делали в лесу? Вы представляли себя героем романов Фенимора Купера? — в голосе после начального удивления сквозила насмешка.
— Я? — Переспросив, я тянул время, мгновенно считая варианты допустимой информации. Решил, что можно говорить почти все. Это я решил еще раньше, но сейчас окончательно пришел к этому. Почти все, потому что в это «почти» никак не могли просочиться сведения о моих неблаговидных делах. — Я скрывался в лесу, таился, полз через него с автоматом в руках. Лес был для меня и защитником, и врагом одновременно: ведь он укрывал не только меня, но и скрывал моих врагов.
— Вы воевали? Мне казалось, что войны давно закончились.
— Большие закончились, а малые продолжаются.
— И как вас угораздило попасть на эту малую войну?
— По найму, я завербовался.
— Я слышала об этом. Колониальные войска, кажется так?
— Нас называют по-разному, но обычно иностранными легионерами.
— Что вас заставило пойти на это?
— А что заставляет молодых людей воевать неизвестно за кого? Бедность и деньги, которые получают те, которые остаются в живых.
— Мне не приходило в голову, что вы могли быть бедны. Вы совсем не похожи на бедного человека, наоборот, выглядите преуспевающим… — она запнулась, не сумев подобрать слова, которое было бы точным и не обидным.
— Дельцом?
— Ну, предположим, хотя и затрудняюсь назвать сферу применения ваших способностей более точно. Так вы были бедны?
— Да, двенадцать лет назад, когда разорился мой отец. — В конце концов я не очень врал — умерла тетя, которая заменила мне отца и мать.
Элиза встрепенулась.
— Ваш отец разорился? Боже мой, какое совпадение…
— И ваш тоже? — Да.
— Но вам не пришлось вступать в иностранный легион.
— Да, я вышла замуж за…
— Смелее, вы хотели сказать за миллионера?
— Да, вы угадали.
— Вы любили его? Я имею ввиду — тогда, перед замужеством.
— Не знаю, скорее всего нет. Но я не изменяла потом, как это делают другие.
— Не было поклонников? Что-то непохоже.
— Отчего же, поклонников было сколько угодно.
— Что же вас удерживало?
— Чувство порядочности, мне его привили в моем доме. И брезгливость. Я никого не любила.
— А если бы полюбили?
— Не знаю, вы меня окончательно запутали.
— У меня такая манера разговора с малознакомыми людьми. Так о чем мы говорили немного раньше? — я спросил и едва не рассмеялся вслух, потому что в этот момент очень походил на мистера Тернера, тот тоже постоянно просил напомнить, о чем он только что говорил с вами. — Вы сказали, что вышли замуж за миллионера. Что ж, в этой жизни каждый выбирает сам свой путь: одни удачно выскакивают замуж, другие играют в прятки со смертью. Не смею судить, что лучше.
— Но ведь вам приходилось убивать?
— Я убивал не в камере пыток, а в бою. Убивали меня, убивал я.
— Но это ужасно и негуманно…
— А гуманно, когда обществу наплевать, что молодой человек не может закончить университет, потому что у него нет средств?
— С какого курса вы ушли?
— С четвертого.
— Жаль, что сложилось так, этот легион наложил на вас какой-то особый отпечаток, я сразу почувствовала в вас что-то звериное, неведомое мне раньше. От этого и возникло чувство опасности. Но теперь вы другой, нежели тогда. Вы добрый, хотя и не очень доверяете людям. Извините, Дик, но ведь вы никогда не убивали женщин и детей?
— Конечно, нет. Про это пишут левые газеты. Мы воевали с хорошо обученными солдатами, которые убивали нас тоже очень профессионально, да еще и с патриотическим восторгом, ведь они воевали на своей земле… Давайте не будем больше о войне, меня мутит от этих воспоминаний.
— Хорошо, не будем. Вы правы, неизвестно, что лучше: продать себя в иностранный легион или в постель к нелюбимому человеку. Я, наверное, зря с вами так откровенничаю, накатило что-то, хочется выговориться. Одно оправдание: мы с вами навряд ли когда-нибудь еще увидимся.
— Наверное…
— Вы тоже так считаете? — Да.
— А я была уверена, что вы обязательно попросите у меня телефон.
— Вы ошиблись, я не сделаю этого.
— Нет, Дик, я не ошиблась, вы как раз такой, каким я хотела видеть… — Она умолкла и я решил помочь ей.
— Кого бы вы хотели видеть таким?
— Я боюсь, что вы не правильно истолкуете мои слова. Дайте мне еще сигарету. — Элиза закурила и, слегка прищурив глаза, смотрела в сторону. — Когда женщина одинока…
— Но ведь вы замужем.
— Дик, не перебивайте, а то я вообще не разговорюсь. На меня и вправду сегодня что-то накатило, хотя я никогда ни с кем не делюсь твоими чувствами. У меня даже нет приятельниц, которым я могла бы доверить какую-нибудь тайну, хотя у меня и тайн никаких нет. Так вот, когда женщина одинока, а это бывает и с разведенной женщиной, и с замужней, то она начинает грезить во сне и наяву о каком-то идеальном мужчине: мужчине-любовнике, мужчине-муже, мужчине-друге или вообще о мужчине, в котором сочетались бы все эти качества. Понятие «идеальный мужчина», конечно же условно, потому я и расчленила все мужские достоинства на несколько вариантов. Это теория, а на практике, в жизни, одинокая женщина мечтает о мужчине, который был бы ей близок, дорог, берег ее, любил и, конечно, был настоящим полноценным мужчиной. Любая женщина, пока остается женщиной, всегда думает и надеется, что еще встретит такого мужчину. Приятельницы, хотя это и не точно, знакомые, как правило, говорят, что в их жизни есть такие мужчины, но они врут друг перед другом, врут для того, чтобы как-то оправдать собственную нечистоплотность в своих мимолетных связях. У меня их не было, я не могу допустить близость, не чувствуя к тому человеку нечто такое, что близко к помешательству. Наверное, это и есть любовь.
— Простите, и вы сейчас не близки с вашим мужем?
Элиза испытующе посмотрела на меня, не решаясь ответить правду, потом произнесла:
— Да, уже два года.
— И он не пытается вернуть прежние отношения?
— Пытается постоянно. Я устала и всегда с ужасом жду ночи.
— Элиза, а вы не пробовали развестись с ним?
— Он не даст мне развод. Я это знаю наверняка. А еще, мне совсем не хочется остаться беззащитной и без средств. Я по специальности искусствовед, но не работала и дня, это скорее всего для меня не профессия, а любительство: я неплохо разбираюсь в живописи.
— Теперь мне понятно, почему у вас душевный разлад и желание выговориться: с одной стороны жажда вырваться из золотой клетки, а с другой — остаться на свободе без привычного корма. Корм — это применительно к птице. В детстве я держал в клетке щегла. После двух лет заточения я решил выпустить птицу на свободу. Я вышел в сад и открыл дверцу клетки. Щегол с удивлением смотрел на открытую дверцу клетки — все никак не мог понять, почему она открыта, потом вылетел из нее. Он сидел на ветке яблони и смотрел по сторонам на такую долгожданную свободу. Он просидел на ветке три часа, проголодался и снова залетел в клетку в поисках репейных семечек. Он предпочел свободе сытую жизнь.
— Поучительная история, но своей пасторской темой вы отвлекли меня. Я ведь не сказала самого главного…
— Отчего вы умолкли?
— Опять опасаюсь, что вы меня все-таки неверно поймете.
