— Близко к этому.
— Вы понимаете, — Озадовский коснулся его плеча, — я в это мгновение думал об одной санитарке в нашей больнице. Миловидна, добра, и не больше. Хотя на язычок остра… Так вот… Не знаю, как бы это правильней определить… Порой она бывает агрессивно-угодлива и, простите за нескромность, как-то чувственно жеманна, похотлива… Я слышал…
— Что? — насторожился Климов, хотя никакой связи санитарки с кошкой пока не улавливал.
— У нее… в некотором роде… связь со стоматологом. Наверно, это все и спроецировалось в вашем подсознании.
— В моем?
— Ну да. Я ведь индуцировал вам наваждение. А утро, солнце… Это объяснимо: я постарался вызвать лишь приятные ассоциации.
Климову сразу вспомнилось то утро, когда он решил пройтись пешком, и облегченно вздохнул. Значит, никакого у него заскока нет, а в психбольницу потянуло оттого, что Иннокентий Саввович в это мгновение представил санитарку.
— А почему все было таким крупным? Особенно цветы? — Он уже не сомневался в своей психике.
— Все дело в том, — поправил на шее сбившийся шарф Озадовский, — что когда останавливается время, детали мира укрупняются.
— Понятно…
Климову захотелось попросить хотя бы на ночь книгу Карлейля «Этика жизни», но вслух он спросил совсем иное:
— Скажите, а вы сами…
— Что?
— Корыстно чужой психикой не пользуетесь?
Хозяин дома рассмеялся.
— Ох, Юрий Васильевич! И все-то вы хотите знать, и все-то вам скажи.
— Такая работа.
— Нет. — Лицо профессора внезапно потемнело, даже посуровело. — Тут дело чести. Клятва Гиппократа: «Клянусь Аполлоном, врачом Асклепием, Гигией и Панаксеей… всеми богами и богинями, беря их в свидетели… Чисто и непорочно проводить свою жизнь и свое искусство…»
Расстались они почти друзьями.
Крупную, угадываемую издали фигуру подполковника Шрамко он заметил в конце коридора, как только поднялся к себе на этаж.
Тот шел ему навстречу.
— Юрий Васильевич, зайди ко мне с Гульновым, — ответив на климовское приветствие, озабоченно сказал он и своим быстрым, деловым шагом направился дальше.
Распоряжение было отдано, и его надо было выполнить. Хотя Климов мог вообще не появляться на работе: у него отгул. Но пререкаться не стал. Служба в милиции даже словоохотливых делает молчунами.
В кабинете его ждал Гульнов. В его воспаленных бессонницей глазах играл огонек самодовольства.
Климов бросил свою тощую папку на стол и прихлопнул ее ладонью.
— И ты тут? Соскучился по нервотрепке?
Кажется, он вложил в свой голос энергии больше, чем этого требовалось, и Андрей недоуменно заморгал:
— А что такое?
— Начальство вызывает. Они, видите ли, знать не знают, что у нас с тобой отгул.
— Не может без нас жить, — сочувствующе-ироничным тоном произнес Андрей и поднялся, чтобы идти к Шрамко, в ту самую секунду, когда на столе зазвонил телефон.
Климов снял трубку, отведя потянувшуюся к ней руку Андрея в сторону, и раздраженно бросил:
— Да! Я слушаю.
Звонила Легостаева. Дрожаще-мягким горловым голосом она позволила себе узнать, «нет ли каких вестей?».
— Я себе места не нахожу…
Ах, с каким удовольствием Климов швырнул бы трубку на рычаг, но он был на службе, да и воспитание не позволяло. Он едва сдержался, чтобы не нагрубить.
— Елена Константиновна, я попрошу вас об одном одолжении: не дергайте меня по пустякам! Договорились? До свиданья.
Голос его прозвучал непреклонно-жестко и сурово. От холода собственных слов у него даже заломило в груди. Чтоб как-то полегчало, он потер ее рукой.
— Пошли.
Андрей пропустил его вперед и, нагоняя в коридоре, понимающе спросил:
— Легостаева?
— Она.
— Неугомонная женщина.
— Да уж, душу вынет.
Вместе им пришлось раскрыть уже не одно преступление, размотать не один клубок страстей-мордастей, а в каждом деле, которым занимаешься с полной отдачей сил, волей-неволей оставляешь часть своей души. Наверно, поэтому, пытаясь угадать, зачем они понадобились начальству, Климов не удержался от сарказма:
— В деспотических государствах из всех навыков больше всего ценится умение командовать людьми.
Какое-то время они шли молча, затем Андрей вздохнул, как бы подводя итог своим размышлениям, и все тем же иронично-сочувственным тоном заметил, что и республики питают слабость к этому умению.
В кабинете Шрамко они провели целый час. Сначала Климов отчитался по делам, которые «зависли», потом не без иронии рассказал о том, как они с Андреем «рыли землю» и выкопали из нее Червонца, надеясь, что пропавший сын гражданки Легостаевой нашелся, да не тут-то было: все гораздо проще и сложнее: одежда — та, а человек — другой.
— Заявление она не забрала?
— Пока лежит.
— Запрос в Министерство обороны сделал?
— Отослал.
— Ну, ладно, подождем ответ, — сказал Шрамко и покрутил в пальцах шариковую ручку. — Что у тебя еще? Помощь нужна?
Климов пожал плечами и сказал не то чтобы зло, но с явным раздражением:
— Если бы не отвлекали, было б лучше. — Принадлежа к людям, умеющим довольствоваться малым, особенно в быту, он умел отстаивать свои запросы, если они были в интересах дела. В конце концов, это его волновало и не оставляло равнодушным.
— Я тоже этого хочу, — сунул ручку в пластмассовый стакан Шрамко, и Климов, привстав со своего места, передал ему отчет.
Андрей слегка подвинулся, подпер подбородок и тут же убрал руку. Вид у него был скучный, и казалось, все мышечные усилия его лица были направлены на подавление зевоты, отчего оно искажалось судорожным подергиванием. Глаза его слипались, голова клонилась.
Климову стало жаль помощника. Сам он не испытывал желания прилечь и как всякий, кто привык, что дела растягиваются до ночи, а порой и до утра, давно научился спать урывками, чаще всего в машине, приткнувшись на заднем сиденье, изредка — на затянувшихся пустопорожних совещаниях: провалится в беспамятство минут на семь, на восемь, встрепенется и опять готов к «труду и обороне», как говорит Гульнов. На силу воли он пока не обижался.
Просмотрев переданный ему отчет, Шрамко снял очки, к которым, кажется, стал привыкать, и, прикусив одну из дужек, оперся локтями о стол.
— С профессорской квартирой прояснилось?
Гульнов с трудом подавил зевоту и посмотрел на Климова: мне говорить или вы расскажете?
— Я был у Озадовского, — ответил Климов и вкратце поведал о своем визите. Даже рассказал о фокусе, проделанном с ним психиатром.
— Иными словами, — заключил он свой рассказ, — целью ограбления явилась книга, с помощью которой можно научиться магии.
— Ну… — недовольно протянул Шрамко и усмехнулся. — Это уже совсем из области фантастики.
— Я склонен думать несколько иначе.
— Не будем терять голову. Смешно.
— Да как сказать, — возразил Климов. — Находиться под гипнозом — ощущение не из приятных. Сам попробовал.
Шрамко еще раз усмехнулся.
— Ладно. Будь по-твоему. Хотя мне кажется, это бессмыслица какая-то. Игра на публику. Не больше.
— Я тоже так сперва решил.
— И правильно!
— Да нет, — покачал головой Климов и выразил сомнение, что шутки подобного рода могут осложнить им розыск. — Боюсь, все куда серьезнее, чем мы думаем.
— Что именно?
— Да вся эта история.
— С пропажей книги?
— И с нею тоже.
Шрамко откинулся на спинку стула и недоверчиво посмотрел в его сторону.
— Ты что, Юрий Васильевич, серьезно?
Климов нехотя пожал плечами.
— Озадовский говорит, что книга уникальная до умопомрачения.
— Оно и видно, — проворчал Шрамко. — Один из лучших сыщиков уже в истерике. Не хватает, чтобы ты плюс ко всему поверил в вурдалаков и вампиров. Про них ты ничего не знаешь, а? Знакомиться не приходилось?
Уловив едкую иронию в его словах, Гульнов растерянно перевел взгляд на Климова, и тот, чтобы как-то сосредоточиться и помочь себе выразить мысли, которые теснились в его мозгу и никак не облекались в нужные слова, вперился в окно. Вот уж где нельзя плыть по течению, так это у них в отделе.
Видя его замешательство, Шрамко со стуком положил очки на стол.
— Истерика простительна для женщины тридцати лет: уходит красота и все такое, а наше дело — факты, факты, факты… которые, как и люди, любят, когда им смотрят в глаза. Вот и давай смотреть, что там у нас?
Климов потер нижнее веко.
— Отпечатков нет, замки открыты хорошо подогнанными ключами, никаких подозрительных личностей в день ограбления никто не видел, в квартиру Озадовского был вхож лифтер, мастер на все руки…
— В каком часу произошло ограбе… тьфу, ограбление?
— Скорее всего между десятью и двенадцатью дня. В половине первого из школы пришел соседский мальчонка, первоклассник, и до часу играл на лестничной площадке возле лифта, поджидал отца.
