Граф был «по финансовой части». За все семнадцать лет, что Брунетти и Паола были женаты, эта формулировка рода деятельности тестя оставалась единственной и неизменной. Никто не называл его «финансистом» — несомненно потому, что подобное определение подразумевало нечто хоть мало-мальски напоминающее физический труд: скажем, подсчет денег или хождение в контору. Нет, граф именно что «по финансовой части», приблизительно так же, как де Бирс— по алмазной, а фон Тиссен— по части стали.
Что до графини, то она была по части светской, что требовало непременного присутствия на открытии сезона во всех четырех ведущих оперных театрах Италии, организации благотворительных концертов в пользу итальянского Красного Креста и устройства ежегодного бала-маскарада на четыреста приглашенных во время карнавала.
Что же до самого Брунетти, то должность комиссара полиции приносила ему чуть больше трех миллионов лир в месяц— по его расчетам, чуть больше, чем платил его тесть за одно только право ставить свой катер перед палаццо. Лет десять назад граф предпринял попытку уговорить зятя оставить полицию и за компанию заняться банковским делом. Ни к чему, твердил он, проводить лучшие годы в обществе жуликов, бандитов, сутенеров, воров и извращенцев. Но в одно прекрасное Рождество все уговоры прекратились раз и навсегда — когда выведенный из себя Брунетти заметил, что хотя они с графом, похоже, работают с одним и тем же контингентом, сам он может хотя бы арестовать эту публику, а граф вынужден приглашать ее на обед.
Так что этим вечером Брунетти не без трепета спросил Паолу, можно ли им прийти на завтрашний прием, который ее родители устраивают в честь открытия выставки французских импрессионистов во Дворце Дожей.
— А ты-то откуда про это знаешь? — изумилась Паола,
— Прочел в газете.
— Мои родители — а ты узнаешь обо всем из газет! — Паолино атавистическое клановое чувство явно было задето.
— Ага. Но ты спросишь у них, ладно?
— Гвидо, я же тебя чуть ли не со скандалом вытаскиваю к ним на Рождество, а тут ты вдруг по доброй воле рвешься на какой-то их прием. Зачем?
— Потому что хочу потолковать с людьми того сорта, что посещают такого рода сборища.
Паола, которая как раз проверяла студенческие работы, когда он вошел, осторожно отложила ручку и удостоила его взглядом, какой обычно приберегала на случай самых вопиющих стилистических погрешностей. При том что в проверяемых ею работах таковых хватало, в устах мужа они были редкостью. Она долго молча смотрела на него, формулируя один из тех ответов, которые приводили его в смешанное состояние ужаса и восторга,
— Боюсь, они не смогут отказать— с учетом всей изысканности твоей просьбы, — изрекла она наконец и, снова взявшись за ручку, склонилась над тетрадками.
Время было позднее, и, зная, что она устала, он не стал ее отвлекать и сам пошел сварить себе кофе.
— Поздновато для кофе— ведь знаешь, что не заснешь потом, — сказала она, определив по звукам, что именно он делает.
Направляясь к плите, он по пути взъерошил ей волосы:
— Я придумаю, чем заняться.
Фыркнув, она поставила черточку посреди предложения.
— Зачем ты хочешь с ними встретиться?
— Разузнать все что можно о Веллауэре. Про то, что он гений, я уже читал, про его карьеру и про жен— тоже, но я не имею ни малейшего представления о том, что он был за человек.
— И ты полагаешь, что людям того сорта,— веско, с ударением, выговорила она, — которые ходят на приемы к моим родителям, что-то о нем известно?
— Меня интересует его частная жизнь, а эти люди могут кое-что об этом знать.
— Подобные вещи можно найти и в «Стоп».
Он не переставал удивляться тому, что человек, преподающий английскую литературу в университете, так хорошо ориентируется в бульварной прессе.
— Паола, — сказал он. — Мне важно знать, как все обстоит на самом деле. А «Стоп» тебе напишет хоть про аборты матери Терезы.
Снова фыркнув, она перевернула страницу, оставив на ней сердитые отметки синим карандашом на полях.
Он открыл холодильник, достал литровый пакет молока и, плеснув немного в кастрюльку, поставил на огонь— подогреть. Из долгого опыта он знал, что от чашечки кофе она, разумеется, откажется, сколько бы он туда ни набухал молока, — уверяя, что не заснет. Но раз уж он пьет кофе, она отхлебнет у него глоточек-другой и выпьет почти весь сама, а потом будет спать как убитая. Он вытащил из шкафчика пакет со сладким печеньем, купленным вообще-то для детей, и заглянул внутрь — много ли осталось.
Когда закипевший кофе оказался в верхнем отсеке кофеварки, он перелил его в кружку, добавил горячего молока, положил сахару— меньше, чем обычно клал себе, — и направился к столу, чтобы сесть напротив Паолы. Рассеянно, по-прежнему углубленная в свои тетрадки, она протянула руку за кружкой и сделала глоток еще прежде, чем он. Когда она снова поставила кофе на стол, он обхватил его, но пить не стал. Она перевернула страничку, снова потянулась за кружкой и, почувствовав сопротивление, подняла на него глаза.
— Э?
— Не дам, пока маме не позвонишь.
Она попыталась оттолкнуть его руку. Но снова встретила сопротивление и написала на ней ручкой грубое слово.
— Тебе придется надеть смокинг.
— Я всегда надеваю смокинг, когда хожу к твоим родителям.
— Ага, только вид у тебя в нем не очень-то радостный!
— Ладно, — пообещал он. — Обещаю надеть смокинг и иметь при этом радостный вид. Так ты позвонишь маме?
— Ладно, — уступила она. — Но насчет смокинга мы договорились?
— Да, мое сокровище, — он начал подлизываться. Отпустил кружку и даже пододвинул к ней поближе. Когда она сделала еще глоток, он вытащил из пакета печенье и обмакнул в кофе.
— Ты отвратителен, — сказала она и улыбнулась.
— Простой крестьянин, — согласился он, запихивая печенье в рот.
Паола никогда особо не распространялась о своем детстве в родительском палаццо, с нянькой-англичанкой и оравой прислуги, но если он что и знал об этих годах ее жизни, так это то, что ей никогда не разрешали макать печенье в чай или кофе. В данном факте он усматривал существеннейший пробел в ее воспитании, почему и настоял, чтобы хоть детям это позволили. Паола согласилась — разумеется, скрепя сердце. И ничего — никаких серьезных симптомов моральной или физической деградации ни у сына, ни у дочери пока что не выявилось — о чем он не уставал ей напоминать.
По резкости, с которой она торопливо вывела свое заключение внизу странички, он понял, что на сегодня ее терпение подходит к концу.
— Устала я от этих тупиц. — Она завинтила ручку и бросила на стол. — Уж лучше заняться убийцами. Их, по крайней мере, можно наказать.
Кофе кончился— иначе он бы обязательно пододвинул к ней кружку. Но вместо этого он поднялся и достал из шкафчика бутылку граппы — единственное, что могло его сейчас поддержать.
— Прелестно, — заметила она. — Сперва кофе, а теперь еще и граппа. Теперь мы вообще не заснем.
— Или не дадим друг другу уснуть? Она зарделась.
Наутро он явился в квестуру к восьми, прихватив свежие газеты, и быстренько их проглядел. Новой информации оказалось немного; почти все уже было сказано накануне. Биография Веллауэра, правда, стала чуть длиннее, требования привлечь убийцу к ответу— еще категоричней, но Брунетти не нашел ровным счетом ничего такого, чего бы уже не знал.
Лабораторный отчет лежал у него на столе. Единственные отпечатки пальцев, найденные на чашке со следами цианистого калия, принадлежали Веллауэру. В его гримерке отпечатков обнаружилось такое множество, что проверить все не представлялось возможным. И раз уж на самой чашке чужих отпечатков не нашли, то выяснять личности всех, побывавших в гримерке, большого смысла не имело.
К отчету об отпечатках прилагался перечень найденных в гримерке предметов. Он припомнил многие из них: партитуру «Травиаты», со множеством дирижерских пометок на каждой странице, сделанных острым готическим почерком; расческу, бумажник, мелочь из карманов; одежду— ту, что была на маэстро, и ту, что висела в шкафу; носовой платок и упаковку мятных таблеток. Кроме этого, фигурировали часы «Ролекс», авторучка и маленькая записная книжка.
Офицеры полиции, ходившие поглядеть на жилище дирижера — потому что назвать это обыском язык не поворачивался, — составили соответствующий отчет, но так как оба понятия не имели о том, что им следует искать, то Брунетти не особенно и рассчитывал обнаружить в сем документе что-либо важное или хотя бы любопытное; тем не менее открыл и внимательно прочел его.
Для человека, проводящего в Венеции всего несколько недель, у маэстро оказался необычайно богатый гардероб. Брунетти поразился дотошности, с какой описывался каждый из предметов одежды: «Черная двусторонняя кашемировая куртка („Дука д'Аоста“); кобальтовый с блекло-умбровым свитер, размер 52 („Миссони“)». Ему на какой-то миг даже показалось, что он нечувствительно перенесся из здания управления полиции в один из бутиков Валентино. Заглянув в конец отчета, он обнаружил там то, чего так опасался, — подписи Альвизе и Риверры, тех самых полицейских, что год назад написали по поводу трупа, выловленного из моря возле Лидо: «Смерть, похоже, от остановки дыхания».
