Но едва он протянул руку к телефону, раздался звонок, и глуховатый голос Ханжонкова изрек с незнакомыми интонациями:
— Татьяна Николаевна арестована… — Трубку швырнули на рычаг, послышались короткие гудки, а Сергею показалось, что потолок рухнул на голову…
Что делать, куда бежать, с кем говорить, кого просить?.. Клемякина? Чепуха… Он начнет выяснять, а Сцепура не дурак, нет, не дурак, это он только кажется таким, это ты, интеллигентик, таким его воспринял, это твое глупое самомнение, самовлюбленность твоя, и вот — расплата… Ах, какой удар, какой точный и неотразимый удар… А может быть, к Сцепуре? Так, мол, и так, за что, почему, я имею право, Князева мне не чужой человек и так далее…
Но Сцепура ответит просто: тебе не рекомендовали с ней встречаться? А ты? И ведь не пожелание то было со стороны руководства (но ведь пожелание руководства обязан рассматривать работник системы как приказ!), а категорический императив. Хотя при чем здесь это? Это же о нравственности, а совершена безнравственность. Разве Таня враг? Нет… А собака, которую убил Емышев, — враг? А бывшие белогвардейцы, которых отправили в лагерь за то, что пили чай, молились и пели приглушенно «Боже, царя храни», — враги? Странно как… Вроде бы по всем меркам враги. А вроде бы и нет… Как посмотреть… Ну и как же посмотрят на просьбу о Тане? И вообще: кто тебе Таня? Жена? Нет. Любовница? Тоже нет. Так чего же ты лезешь?
Он снял трубку (смотреть в глаза Сцепуре не было сил, невозможно было лицом к лицу обсуждать с ним Таню, видеть, как ползут уголки рта в мерзкой, самоуверенной, убежденной в собственной непогрешимости ухмылке, а главное — зачем? Дать еще один повод для насмешки? Еще раз продемонстрировать слабость? Слабость… А что, Боде, ты ведь и слаб, признайся честно, без пользы, без уверток. Слаб. Смертный приговор…), Сцепура ответил сразу:
— Ты, Сергей Петрович? Я знаю, что это ты. Чего молчишь?
— Я… по поводу Татьяны… — Сергей проглотил густую слюну. — Николаевны Князевой. Что… случилось?
— А что случилось?
— Но… она арестована?
— Задержана. Мы еще не получили санкцию.
— Валериан Грегорианович… — Вдруг показалось, что в горле застряла голова Горгоны. — О какой санкции вы говорите?..
— Прокурора. Закон один для всех.
— Оставьте. Мы действуем в порядке охраны государственной безопасности, и санкция нам дается формально, вы это знаете не хуже меня…
— Послушай, Боде… — Голос Сцепуры стал жестким, не утратив при этом, сколь ни странно, доброжелательности. — Ты же все прекрасно понимаешь… Да, мы охраняем государственную безопасность Союза Советских Социалистических Республик, и это означает, что задержание или арест гражданки Князевой нами продуман. Есть еще вопросы?
— Что… она совершила? Какие основания?
— От тебя секрета нет. Она была в близких отношениях с Мертами. Еще с дореволюционных времен. Извини, у меня народ. — Сцепура положил трубку.
Вот и все… Эх, Таня-Танечка, угораздило же тебя… Или обстоятельства так сошлись, кто знает… А ведь никогда, ни разу не рассказала, что знакома с Мертами… А собственно, чего тут рассказывать? Да и кто спрашивал?
И вдруг нечто ужасное, нечто совершенно невозможное пришло в голову Сергею: господи, да что же происходит? Кто-то кого-то знал при прежней власти. Кто-то с кем-то дружил, ходил в гости, получал и дарил подарки, оказывал услуги и даже протекцию. И что же, всех их теперь к ногтю? Зачем это нужно сильному и мощному государству, которое о своей мощи и силе заявляет всему миру в каждом номере центральной газеты, по радио, в кино и на театре? Кому помешали бывшие? Здесь, в стране, большинство из них замерло, усохло, испугалось насмерть. Неужели они действительно опасны? Или наша сила и мощь — это не на самом деле? Это только декларация? И декорация? Нет, конечно… Разве не победили мы? Не выстрадали?
Но тогда разве допустимо репрессировать за классовую принадлежность? Только за то, что дед, или отец, или сын был князем, графом, офицером? Почему не требует закон конкретного преступного деяния? Разве «посредственное вменение»[26], чрезвычайные суды и законодательство — проявление цивилизованного, культурного государства? Написавшего на своих знаменах самые великие и самые добрые слова во всей истории человечества?
Что делать, господи, что… Вразуми, если ты есть…
…Ночь у Сергея прошла, что называется, безумно: до пяти утра ходил он из угла в угол, не находя себе места, и в груди замирало что-то, и руки были холодные, и потолок все падал, падал…
Забылся около шести — золотые часы, подарок Уралова с надписью «За беспощадную борьбу с контрреволюцией», лежали на тумбочке, около кровати, и, уже совсем валясь с ног, успел по привычке бросить взгляд и заметить время, и сразу же проснулся: показалось, что стукнула входная дверь. Начинался рассвет — алый, яркий, солнце лучом прямо в порог, и Сергей, проведя восхищенным взглядом по этой полной жизни и энергии ослепительной полоске, вдруг отрешился от ночных дум и страхов и почувствовал себя легко-легко, будто вернулся на мгновение в юность, в Петроград, на набережную Академии художеств, к двум сфинксам и лестнице, на которой уже ждет Таня, юная, красивая, улыбающаяся…
Вот она, стоит на пороге.
— Ты плохо выглядишь, Сережа.
— Не спал. Таня, я так рад тебя видеть, я с вечера думаю о тебе, какая это, в сущности, гадость…
— Что, Сережа?
— Как посмел Сцепура, как посмел… Ты же абсолютно честный человек…
— Только я? Знаешь, а мне показалось, что таких, как я, много… И будет еще больше. Я хочу спросить тебя: что ты намерен делать?
— Делать? Разве я могу что-нибудь делать? Иллюзия… Запущена машина, страшная, беспощадная, она как молох… И противостоять этому не может никто…
— Люди шли на костер…
— Когда это было… Теперь не XV, а XX век, увы… Но наш дух и мышцы были высоки и крепки в борьбе с белым врагом. Сегодня мы потеряли эту крепость. Нас сломали, смяли, вытерли о каждого грязные ноги и каждому доказали, что это не грязь, нет, совсем не грязь, а могучая идея, которая спасет мир и нас всех в нем…
— Сережа, это только призрак идеи, искаженный и страшный. Прощай, мне пора.
— Ты уходишь? А как же я?
— А ты остаешься. Теперь каждый пойдет своим коротким путем.
Луч солнца погас, Таня осторожно закрыла дверь, Сергей бросился к порогу: какая глупость, куда она, зачем, этого нельзя допустить… Толкнул створку, она не поддалась, из замка торчал ключ, соседка прошаркала по коридору, остановилась: «Чего стучите?» — «Я? — растерялся Сергей. — Нет, ничего. Извините…» В полном изнеможении вернулся к постели и тяжело опустился на нее. Сдают нервы, совсем сдают…
Между тем события шли своим чередом — Сцепура собрал оперативное совещание и четко распределил обязанности. Поскольку маскарад (Сцепура упорно называл это мероприятие «маскерадом», в духе XVIII века) исключал возможность открытых контактов друг с другом во время выполнения задания, было установлено, кто в какой маске будет танцевать и веселиться (маски эти поручили изготовить женам сотрудников), кто и с кем будет выходить на связь для обмена информацией. Задачу Сцепура сформулировал просто: не спускать глаз с Дудкина, выявлять и устанавливать его связи (попросту сказать — всех его знакомых, друзей и даже тех, с кем он хотя бы заговорит), по окончании же операции у всех подозреваемых нужно будет провести внезапные обыски, а самих фигурантов — задержать.
Когда совещание закончилось и все стали расходиться, Сцепура попросил Малина остаться.
— На тебя я полагаюсь особо… — Сцепура нажал ладонью на плечо Малина и усадил рядом с собой. — Смотри в оба и помни: удача нужна, во-первых, нашей Родине — ведь мы обезвредим опасных врагов. Удача нужна и нам с тобой: нарком щедро оценивает беззаветную преданность кадров. Удача нужна и тебе лично, Малин, и знаешь почему? Да потому, что ты подпал под влияние Боде, а это в наши суровые дни чревато… Ты знаешь об аресте его подружки Князевой?
— Знаю… — Малин смотрел в глаза Сцепуре так преданно, как только мог. — Я еще раньше хотел вам сигнализировать, но…
— Но посчитал, — подхватил Сцепура, — что чувство дружбы — не отрекайся, именно так — и более того — ложно понятое чувство товарищества не позволяют тебе сделать это. Разве не правда? Малин, я жду от тебя искренности…
— Правда… Валериан Грегорианович, я давно уже хотел посоветоваться с вами по этому вопросу. Только стеснялся. Вот в чем, по-вашему, состоит истинное чувство дружбы и товарищества?
Сцепура встал и, жестом заставив Малина остаться на месте, начал неторопливо расхаживать по кабинету, засунув правую руку за ремень гимнастерки.
— Хороший вопрос, деловой… — Он бросил на Малина острый взгляд из-под вдруг насупившихся бровей: — Только не «по-вашему», а по-нашему, по-чекистски. Да, мы товарищи. И даже друзья. Мы должны выручать друг друга во всем: на службе, в быту…
