Так что же, согласиться? Ведь все равно ничего не изменится. А жизнь — одна.
А как же это:
«Надо мною звездное небо, в груди моей — нравственный закон»?
Да это поповщина, облаченная в философские одежды.
А это:
«Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друга своего»?
И это поповщина, проповедь евангельская, ерунда…
Так что же, сдаться?
Он представил себе Таню в тюремной камере, среди грубых, дурно пахнущих женщин-уголовниц, развращенных и способных на все…
И еще представил, что надзирательница вдруг забывает запереть дверь в камеру Тани (если Сцепура прикажет содержать Таню в одиночке), а надзиратель на мужской половине, вроде бы напившись пьяным (за что непременно потом будет с позором изгнан!), отопрет камеру с ворьем. Поздно будет тогда искать справедливости и возмездия…
Страшные мысли, никакой надежды… Уж лучше сразу — «В.М.С.З.»[28] — и конец!
И тут же рассмеялся нервно: этой «В.М.С.З.» ждут иной раз по многу дней, и ночей, и даже месяцев, а бывает, что и лет. И седеет приговоренный или сходит с ума, и нет ему помилования ни от людей, ни от бога…
Нужно что-то предпринять, сделать что-нибудь, как-то помочь.
Э-э, чушь… Тане теперь не поможет даже ловкий семинарист. Ей никто не поможет. Ибо порожденная семинаристом организация сильнее его самого.
…Откуда-то появился Ханжонков, молча пристроился рядом, Сергей его не замечал. Вдруг пришли облегчение, ясность, угрызения совести исчезли. Надо соглашаться, иного выхода просто нет. Не тот уже возраст, чтобы в казаки-разбойники играть…
— Я что хотел… — оглядываясь, начал Ханжонков. — Я тут по отделу дежурил, так что в тюрьму выезжал для проверки числящихся за нами…
— И… что же? — Сергей напрягся, бросило в жар, Ханжонков еще ничего не сказал, а все уже стало ясно и понятно, и поэтому, когда услышал: «Она велела передать, что вы свободны говорить и делать все, что считаете нужным. Она понимает, что ей никак не спастись, а вам незачем», — подумал словами Сусанина: «Горька моя судьба…»
А Ханжонков добавил отчужденно:
— У меня все, бывайте, Сергей Петрович.
— Что мне делать? — Боде взял Ханжонкова за руку. — Как ты скажешь, так я и сделаю.
Степан вырвал руку, отодвинулся:
— На меня хотите переложить? Ждете, что пожалею? Зря… Ведь Татьяна Николаевна, как я понимаю, жизнь свою вам пожертвовала.
— Да что «пожертвовала»! — вдруг закричал Сергей. — Что вы все давите! Ты реально, реально скажи, что бы ты в такой ситуации сделал, что?
Ханжонков смотрел не мигая.
— Я? — повторил он, как бы раздумывая. — Я бы Сцепуру расстрелял и ввиду полной и несомненной безысходности покончил бы с собой.
— Но… Таню-то это… не спасет? — в полнейшей растерянности прошептал Сергей.
— Не спасет. Но она до самой смерти вами гордиться станет, поняли? А вы что же, на справедливость рассчитываете? — Ханжонков ушел, размахивая руками, словно маршировал.
А Сергей сгорбился у кромки тротуара, будто в ожидании извозчика, и они один за другим подъезжали к нему и предлагали свои услуги, но он не слышал, не до того ему было, слова Ханжонкова поразили, ударили в самое сердце: как, думал Сергей Петрович, этот малограмотный служащий, бывший монастырский крестьянин, неразвитый индивид советует ему, филологу и философу, сделать то, что еще лет сто назад в подобной ситуации просто обязан был сделать каждый порядочный человек; как печально, господи, как печально… Осмысление приходит черт-те кому, но не мыслящему интеллигенту. Вот ведь странность…
И тут же понял, что это не странность, потому что революция, которая принесла много несчастий, взметнула все же прежние «низы» столь высоко, что никакой цивилизации не снилось, и лучшие из этих «низов», такие, как Ханжонков, обрели или даже открыли в себе высочайшую нравственность.
Что ж, когда-нибудь издержки исчезнут и на первый план выйдет то, ради чего совершаются революции: справедливость. А ее великие гаранты — правда, совесть и честь — перестанут наконец быть чудом, уделом избранных…
Размышления прервал Малин, который появился из-за угла, насвистывая модный мотивчик; заметив мрачно застывшего Боде, Сеня широко улыбнулся, но, наткнувшись на яростно-непримиримый взгляд Сергея, сник и понес такую чепуху, что Боде даже рассмеялся: «Помнишь, как Лука говорил? Есть, мол, люди, а есть и человеки. Ты-то к кому себя причисляешь?» — «А это зависит, какой Лука, — подобрался Малин. — Они разные бывают». — «Это ты прав, — махнул рукой Сергей. — Существительна да прилагательна, такое, брат, дело…» — «Да ну вас…» — и Малин ушел, держа руки по швам, отчего сразу стал похож на оживший манекен.
Нужно было идти домой, только зачем? Там никто не ждал, и последний кусок хлеба в корзинке давно засох и покрылся плесенью, и горькие мысли одолеют, и даже нельзя будет набрать номер и помолчать… Один, теперь уже до конца дней своих, навсегда; какое отвратительное, пустое слово, как высохшая личинка, из которой ушла недолгая ее жизнь.
Внезапно послышался вой сирены, рядом притормозил «форд». Сцепура крикнул, задыхаясь: «Садись, разыскивать тебя надо, понимаешь вот! — Усмехнулся нервно: — Качин пропал. Улавливаешь? — Повернулся к шоферу: — Ты чего, кобылой управляешь? Быстрее!» — «Она не аэроплан, — обиженно возразил шофер. — А запчастя вы обеспечили? Я вас сколько перед фактом износа поршневой ставил?» — «Не бережешь, вот и износилась», — менторским тоном изрек Сцепура. Потом подхватили Малина — тот стоял перед витриной магазина игрушек и упоенно следил за прыжками механического парашютиста с полосатой вышки; Сцепура рассмеялся грудным смехом: «Вы, Малин, в детство впали? Надоело работать?» — «Что вы! — испуганно выкрикнул Малин. — Я в порядке контроля!» — «Игрушки в контроле ОГПУ пока еще не нуждаются!» — изрек Сцепура и начал излагать историю исчезновения Качина. Ровно в десять ноль-ноль Качин, попив чаю, ушел на завод. Чай был крепкий, китайский, первого сорта — к такому выводу пришел начальник уголовного розыска, поскольку первым обнаружил стакан, а в стакане — следы заварки.
В свойственной себе манере Сцепура произнес «в стакане́», с ударением на последнем слоге, но Сергей был так расстроен, что не вступил в обычную полемику и молча кивнул. «Зачем начальник УГРО приходил к Качину?» — «Связь с народом, — коротко объяснил Сцепура. — Как и всегда в таких случаях, народ оказал содействие. К Качину зашла молочница, она ему носит молоко дневного удоя…» — «Дневного? — вскрикнул Малин. — Молоко, товарищ начальник, бывает только утреннего и вечернего! Мама покупает у соседки, я все тонкости изучил!» — «Ладно, — мирно улыбнулся Сцепура. — Так вот: молочница нашла на столе записку и побежала в милицию, а уж милиция прибежала ко мне. Да мы приехали».
«Форд» повернул к дому, то была покосившаяся рыбацкая хибара, лихо подскочил брыластый человек в милицейской форме, бросил ладонь к козырьку и уныло доложил, что на работе Качин не появлялся, в злачные городские заведения не заходил. «А почему он, собственно, должен заходить? — раздраженно осведомился Сцепура. — Он же советский человек!» Но начальник УГРО объяснил, что Качин в разводе, поэтому половой вопрос всегда решал посредством внебрачных и даже просто уличных связей, за что и приглашался на беседу в УГРО неоднократно. «А что, беседа помогает от венерических?» — удивился Малин, и начальник прочел краткую лекцию о том, сколь опасны венерические заболевания: самое простое из них болезненно, а уж в итоге непростого человек напоминает покойника, эксгумированного через полгода после похорон. «Плохо борешься», — кратко резюмировал Сцепура, но начальника уголовного розыска не так-то просто было одолеть. Он пошевелил брылами и заметил, что бороться надобно не с притонами и проституцией, а с причинами и условиями, порождающими явления, и тогда Сцепура взъярился: «Какое «явление», что ты мелешь? У нас нет и не может быть никакой социальной почвы для подобных явлений! Эта почва сгнила вместе с проклятой романовской шайкой, ты понял?» — «Нет, не понял, — набычился начальник. — Маркс учит, что…» — «Разъясняю, — перебил Сцепура тяжелым голосом, — Маркс не мог предусмотреть всех эксцессов революции. Это смог сделать только товарищ Сталин — великий теоретик эпохи империализма и пролетарских революций. А он учит, что при социализме нет асоциальных явлений, а есть только отдельные недостатки, с которыми мы успешно боремся! Если же ты бороться с ними не умеешь или не можешь, мы тебя уволим и назначим другого! Всё!» — «Нет, не всё, — еще упрямее произнес начальник. — Если бы было всё, то вместо одного закрытого притона не возникало бы два новых! И потом, где это вы прочитали у товарища Сталина, что социализм в СССР уже построен? А? Ну и нечего. Заходите в дом…» — Он сделал шаг в сторону, пропуская сотрудников ГПУ. Сергей заглянул Сцепуре в лицо и прочел в глазах Валериана Грегориановича такие страшные слова, что даже оглянулся и сочувственно похлопал начальника УГРО по плечу: «Не огорчайтесь, Ивакин… Построим социализм, и исчезнут притоны и проститутки, да и в оценке вы правы: не в болезнях дело…»
