Дача Груздевых была расположена в ста тридцати пяти километрах от Москвы в Озерном районе. Миновав Коломну, довольно сносный тракт выскакивал на левый берег красавицы Оки. На её холмистом берегу, вдоль глубокой излучины разбежались дома большой деревни Груздево. Разбежались и спрятались в вишнево-яблоневых садах, от злых ветров и снежных бурь защищенные окрест девственными лесами. Дачей назывался родительский дом, возведенный отцом Павла на месте дедовской курной избы спустя пять лет после войны. Потомственный плотник, воевавший в саперных войсках и наводивший понтоны и на Днепре и на Шпрее, вложил всю душу в создание светлого, удобного и просторного домашнего очага для матери, жены и сына-победителя, родившегося 9 мая сорок шестого. Могучий пятистенок из бревен в добрый мужской обхват был сработан без единого гвоздя. Склонный к привычному для русского умельца изобретательному творчеству, наглядевшийся в разных заграницах на причуды иноземного архитектурного стиля, он не только спроворил ажурный и вместе с тем вместительный мезонин, но и прилепил к дому с одной стороны утепленную, с двойными рамами террасу, а с другой — теплицу, вернее сказать, оранжерею, где задумал выращивать круглый год не только огурцы, помидоры, редис и салат, но и дыни, арбузы и персики. А взяв однажды в школьной и районной библиотеках специальную литературу по садоводству и с восторгом вычитав скупые данные о том, что за отменные урожаи получались в подмосковных помещичьих хозяйствах в тридцатых-сороковых годах прошлого столетия, вознамерился удивить односельчан ананасами и виноградом.
За домом сразу начиналась бесподобная по красоте и царившему в ней первозданному покою березовая роща. Под сенью царственных застенчивых девственниц срубили черную баньку, рядом пробурили артезианскую скважину. По субботам парились самозабвенно, поддавали так, что дух перехватывало, нещадно хлестались березовыми веничками с добавкой можжевельника и крапивы. Зимой, раздухарившись до малинового цвета, ныряли в белоснежные мягкие сугробы, летом наперегонки рвали стометровку до Оки. Любимой присказкой отца по завершению субботнего ритуала было: «Сам Петр Великий повелевал хоть грязное белье продай, а после бани выпей».
Росс и Сальме приехали в Груздево как раз в банный день. Еще издали Иван увидел дымок меж стройных белых стволов. Не успели они выйти из машины, как услышали радушный бас Павла:
— Предлагаю истинно русский эмоционально-оздоровительный аперитив.
В дверном проеме баньки появился и он сам — облаченный в плавки сгусток мускул.
— Илья Муромец! — любуясь другом воскликнул Росс.
— От Добрыни Никитича слышу, — улыбаясь, Павел подошел к гостям, обнялся с Россом, представился Сальме: «Груздев». Она с любопытством его разглядывала: «Вот он какой. Слыхать слышала, и много всякого. Но чтобы живьем увидать — никак не думала». Подошел отец, крепкий ещё старик.
— Добро пожаловать! Угощайтесь нашим свежим парком.
Парок был отменный. Это Сальме, как эстонка, могла оценить в полной мере. Мать Павла, опрятная, на вид совсем ещё не старая женщина, бесшумно хлопотала у стола.
— Попробуйте моей домашней водочки, — отец налил в лафитники из литровой бутыли прозрачную жидкость. — Крепкая. Тройной перегонки…
Сальме, приехав на лето из Тарту к родителям, попробовала хуторской самогонки. Конечно, запах не самый приятный, зато крепость такая, что мгновенно шибает в голову и утром она не болит, если с бражкой не мешать. Груздевский продукт напомнил ей ту давнюю поездку. После второго тоста сладостная истома разлилась по всему телу, однако сознание оставалось ясным, мысли текли спокойно, ровно. «Зачем эта встреча? Что она дает Россу? Груздеву? Они — команда или каждый сам по себе? Что обо мне знает хозяин Росса? И что и как докладывал ему Иван?»
В перерыве между тройной рыбной похлебкой и зажаренным целиком поросенком, фаршированным гречневой кашей, Павел пригласил Ивана на перекур.
— Я более менее в курсе хода операции «Джони Уокер», — начал он, когда они отошли от дома довольно далеко. — Ты понимаешь, что не я сам жаждал познакомиться с Читой, хотя с точки зрения работы это не бесполезно. Смотри, Ваньк, она штучка серьезная. Гораздо серьезнее, чем тебе кажется. И опаснее.
Он как-то отчужденно взглянул на Росса, отчужденно и даже зло — так показалось Ивану.
— И ты и я знаем на собственной шкуре, что наша работа — не хлопоты домохозяйки на кухне. Хотя и там время от времени плита взрывается. По лезвию ходим или по минному полю, как сказал бы мой батя. А эта операция…, - он сделал глубокую затяжку, долго-долго выпускал дым через нос, — в ней столько заинтересованных сторон, замешаны такие интересы…
Он бросил недокуренную сигарету, тщательно втоптал её в землю.
— У меня даже возникает желание вынуть тебя из нее.
— Это невозможно, — спокойно возразил Росс. — Да и с какой стати?
— Я и сам знаю, что невозможно. Мы труса с тобою никогда не праздновали, но сейчас мне страшно.
«Странно, — подумал Росс. — Он будто извиняется за что-то. За что? Никогда его таким не видел».
— А, впрочем, трус в карты не играет, — улыбнулся он и Россу не понравилась эта улыбка — вымученная, фальшивая. — Бог не выдаст, свинья не съест.
«Что-то его мучает, — решил Росс. — Но говорить не хочет или не может. И не скажет. Что ж, плакать не будем. Вольному воля, спасенному рай».
— Вечер перезрел, — сказала мать, обращаясь к гостям, когда закончили трапезничать. — Вы, поди, намаялись за день. Я вам наверху постелила, там у нас две горенки. Вам (обращаясь к Сальме) в той, что слева от лесенки. Там перина пуховая.
— Эх, жаль Вера Ивановна в Москве, — вздохнул, зевая, Павел. — Пацаны, школа. А то бы пульку расписали, хоть бы сочинскую.
Росс вспомнил, как лет десять назад они с Павлом бывало просиживали ночь за преферансом. Славное было время, время самых смелых надежд, азартной, самозабвенной погони за знаниями, открытий и зубрежки. Да, да, изнурительной зубрежки до одури, иначе как можно было изучить за три года в дополнение к английскому ещё два иностранных языка. Иван и Павел были лучшими слушателями Военно-дипломатической академии, «отчаянными друзьями-соперниками», как назвал их однажды заместитель начальника по учебной части генерал Вагранян. Ибо ни один не хотел уступать другому ни в учебе, ни в спорте. И когда получили свои первые назначения — Павел в Дели, Иван — в Вашингтон, ревниво следили за успехами и неудачами друг друга. Правда, была между ними и существенная разница, которая не могла ускользнуть от наметанного взгляда съевших собаку на своем ремесле воспитателей: Иван при утверждении своего «я» думал прежде всего о деле; Павел же, казалось, был весь соткан из безоглядного, оголтелого самолюбия. Потому и погоны у него были уже генеральские, а у Ивана все ещё с двумя просветами. Лишь самые близкие знали, сколько разных чинов с красными лампасами перебывало с «племянницами» на этой славной дачке в Груздево.
Зато и чином и должностью не был обижен Павел. Жена Вера всячески избегала подобных компаний: «Чтобы я улыбалась и обслуживала этих старых кобелей и их грязных потаскух?! Ни в жизнь!» А мать и отец души не чаяли в Павлуше: «Он академик, ему и карты в руки. А нам только в радость гостей сыночка приветить. Мужики-то все гладкие, справные, девки-то в шляпках, грудастенькие, глазастенькие. Рази жалко баньку протопить да стол спроворить!» Вот и теперь они не спрашивали сына, кто приехал да зачем. Пашенькиным друзьям завсегда рады. Тем более, про Ивана он им рассказывал разное и не раз.
Росс и Сальме расположились в той спальне, где постель была без пуховой перины. Спать не хотелось. Сидели впотьмах в самодельных креслах-качалках, говорили вполголоса.
— Скажи честно, Груздев на меня, как в зверинце на мартышку хотел посмотреть? — Сальме смотрела на его профиль, который чернел на фоне белесого окошка. Не зная деталей, она тем не менее была в курсе того, что Груздев какой-то ниточкой привязан к операции. Не со стороны государства или ИНТЕРПОЛ'а. Со стороны Дракона.
— Я не знаю причину его интереса, — ответил Росс. — Однако, о том чтобы я приехал сюда вместе с тобой, он попросил ещё из Лондона. «Видимо, как охотник, жаждущий лицезреть зверя, на которого устраивается гон», подумал он. — В любом случае, ты у меня в долгу.
Он сделал паузу, ожидая её реакцию. Но она молчала и он продолжил: — Я познакомил тебя со своим шефом. А ты прячешь своего напарника от меня, как мать ядовитую жидкость от пятилетнего несмышленыша. Моцарт, так ведь его зовут?
«Ты, Иван, далеко не несмышленыш. А Моцарт — кстати, откуда тебе известно его имя? — тот да, смесь мышьяка, стрихнина и цианистого калия». Вслух сказала:
— Он в бегах. У него в Москве свой интерес. Он промышляет бандитским бизнесом. Я его боюсь. И… и почему ты решил, что он мой напарник? Нет у меня никаких напарников. Путешествую по миру в свое удовольствие — и все.
