Щеки ее едва заметно порозовели.
– Но простите, я тогда сидела в буфете, – выпалила она слишком быстро. – Там было душно, я потеряла сознание. И мне было семь лет.
– Я все это учитываю, – возразил он, – но тогда же гестапо арестовало человека, который спас вам жизнь.
– Я его искала, – перебила она капитана враждебно, – да, как могла. У меня не было никаких шансов что-нибудь установить. Собственно говоря, никто не понимал, чего я добивалась. Гестапо взяло человека. Для всех было ясно, что он погиб.
– А потом, позднее, вы никогда не нападали на след Кропивницкого? Вы не узнали, что с ним стало после ареста?
– Нет. Хотя, когда я уже училась в Варшаве, несмотря па уверенность, что мне на роду написано не иметь никого из близких и все делать самой, – не знаю, под влиянием ли воспоминаний, а может быть, отчаяния и вопреки своей убежденности, – я еще раз пошла в Бюро регистрации населения. И, как вы сами понимаете, безрезультатно. Не знаю, зачем я это сделала. После этого мне стало еще хуже. Впрочем, сегодня я понимаю, что это была детская обида. Просто я не хотела согласиться с тем, что он погиб. Хотела, чтобы кто-то… у меня был. Не хотела верить в его смерть. В этом смысле монашки были правы.
– Итак, как я понял, вы не знаете, что вызвало трагедию в парке Донэров.
– Нет, не больше того, что может об этом думать каждый человек, ставший уже взрослым.
– А вы? Что вы думаете?
Капитан опять поймал ее на слове. Он начинал ее раздражать.
– Ужасный случай.
– А донос? – спросил он так же спокойно.
– Вы сами хорошо знаете, так же хорошо, как и я, что тогда все было возможно, – ответила она с досадой, наперекор себе, – Но зачем вы мне подсказываете? Доносы, все такое, это по вашей части, – бросила она с явным желанием обидеть.
Но капитан не обиделся, хотя и был вынужден сделать то, чего он, собственно, делать не хотел. Он не ограничивался, как другие, только наказанием. Просто он был обеспокоен тем, что она сделает, что с ней может случиться, когда ее настигнет еще один удар, идущий из прошлого. Он смотрел па нее как на предмет исследования. Она, безусловно, была сильной женщиной, если сумела выбраться из всего этого, завоевать место в жизни. Не разгребать, не ворошить неразрешенные вопросы, принять фактическое состояние своего существования на земле, в конкретном государстве, месте, времени. Без всяких дополнительных уточнений.
– Пан Кропивницкий из гестапо вышел.
Она положила сигарету и быстро взглянула в лицо капитана.
– Где… где он? – спросила она с трудом.
– К сожалению, он уже умер, вы не приняли во внимание его возраст.
– Он был бы не таким уж старым, – сказала она поспешно – Это неправда. Он мог бы еще жить, – сопротивлялась она. В этом было что-то от истерики прежней маленькой девочки.
«Только не торопиться, – сказал сам себе капитан. – Попробуй все это как-то дозировать. Так недолго убить эту девчонку… этого ребенка… Что за собачья, чертова профессия».
– Где он умер? Где его могила? – Она вскочила, обошла стол и стала над капитаном.
Это ему совсем не нравилось. Он обманулся в ней. Ее спокойствие было чисто внешним.
– Сядьте, пожалуйста, – сказал он строго, напрягая всю свою волю. – Он умер в Польше, в Варшаве.
– И я. И я об этом не знала! Ведь я вам говорила, что я училась в Варшаве и еще раз тогда… сделала попытку… Теперь я снова вернулась в Варшаву, – она осеклась и уже более спокойно посмотрела на капитана. – Зачем… зачем вы сюда пришли?
– К сожалению, я должен был это сделать, хотя предпочел бы здесь никогда не появляться, – не удержался он от сарказма. Он был зол на эту женщину, на это абсурдное убийство, на то, что, как правило, запутанные дела попадали именно к нему. – Найти вас было моей обязанностью, – заявил он официальным тоном, – поскольку пана Кропивницкого убили. Ровно три недели тому назад. Первого ноября. А чтобы вы больше не мучились, добавлю, что в Варшаве он был прописан с конца пятидесятых годов.
У нее расширились глаза. Она не побледнела и не потеряла сознание, как можно было ожидать. А спокойно сказала:
– Это я. Это я его убила. Дважды. Я, которой он спас жизнь. Прежде чем он успел осознать, что дважды никого нельзя убить, это заявление ошеломило капитана. Такой поворот тоже был возможен, он принимал его в расчет, хотя и внутренне противясь.
– Установим факты, – сказал капитан сухо. Сейчас он не думал о ее биографии, так, как надо было поступить с самого начала.
– Для чего теперь факты, – пожала она плечами, – если бы я что-нибудь сделала раньше… если бы я была настойчивее и если бы я не поверила в его смерть тогда, сразу же после войны, если бы тому человеку, который когда-то был у меня, рассказала все, что знаю, может… может, я спасла бы дедушке жизнь.
Она впервые сказала «дедушка». Значит, он навсегда остался для нее близким и дорогим.
– Кто у вас был и когда? – начал капитан Корда, вынимая блокнот, хотя уже давно не нуждался ни в каких записях. Он хотел ее мобилизовать, заставить напрячь память, ограничиться существенными для следствия фактами. И он достиг своей цели. Она уже хотела ему помочь, а это было условием установления истины.
– Когда? – повторила она. – Как раз после выпускных экзаменов. Я тогда жила у тети Марты в Люблине. Кто? Вот именно… в этом все и дело.
– Почему?
– Потому что этого человека я уже когда-то встречала, хотя он делал вид, что меня не знает.
– Где вы его встречали?
– Вы знаете, я в этом не очень уверена. Не могу быть уверена, потому что я узнала только его глаза. Можно ли узнать человека по глазам?
– Можно, – сказал капитан уверенно, хотя в глубине души и не был в этом убежден.
– Если это он… но тогда я тоже видела только его глаза. Над автоматом. Он целился в нас из автомата. В меня и дедушку, на кухне у Донэров. Но мне тогда было пять лет. Могу ли я полагаться на себя? Я… я ни в чем не могу полагаться… вообще.
– А тот человек понял, что вы ему не верите? Что вы его узнали?
– Нет. Я боялась. Я многие годы боялась, что кто-нибудь оттуда, из имения, найдет меня.
– Почему? – удивился капитан Корда.
– Потому что часы остановила я, – сказала она и побледнела.
– Может быть, сделаем минутный перерыв? – предложил капитан.
Она отрицательно покачала головой.
– Нет. Не надо давать себе поблажки. Правосудие рано или поздно настигает виновного. Нет, за меня вы не беспокойтесь, я сильная, не упаду в обморок, не умру, не покончу с собой.
Капитан молча кивнул.
– Какие часы вы остановили и с какой целью?
– Часы на башне. Это был сигнал. Партизаны всегда приходили к дедушке в одиннадцать часов вечера. Иногда за продуктами, иногда для отдыха на четыре-пять дней. Они всегда ждали за стеной парка несколько минут. Если стрелки часов останавливались на одиннадцати, это означало, что они могли войти в дом. Если стрелки продолжали двигаться, им предписывалось отступить, не заходя даже за ограду парка.
Капитан был ошеломлен. Человек, который пришел на Брудно ночью 1 ноября, спустя 28 лет, несмотря на такой огромный отрезок времени, не утратил своей ярости. Ничто не сгладило в нем переживаний той ночи, если он рисковал быть пойманным, оставаясь столько времени на месте преступления только для того, чтобы остановить часы. Не одни, несколько десятков! Этот вид мести даже капитана бросал в холодную дрожь. Он знал жестокость ради жестокости, зверства, чинимые уже над мертвыми. Но он никогда не мог понять мести обдуманной, холодной, неумолимой. Никакого взрыва слепой ярости, даже жестокости, которые человек, несмотря ни на что, в состоянии понять.
– Нет, не понимаю, – сказал он громко, – как же вы могли пробраться на башню? Семилетняя девочка. Часовой механизм и для детей постарше является загадкой.
Она печально улыбнулась.
– Мне не надо было никуда ходить. Дедушка в имении скучал. Хозяйство его не интересовало. Его держало там однажды данное слово. Теперь я все понимаю, и еще многое другое. Дедушка сделал себе такое приспособление: достаточно было опустить небольшой рычаг, очень хорошо замаскированный под окном в коридоре, ведущем к лестнице на башню. Для ребенка это была захватывающая тайна. Тайна рычага. Повернув его, я убила семнадцать человек и дедушку. Всего восемнадцать.
«Девятнадцать, – мысленно поправил ее капитан. – В ту ночь что-то случилось еще с Ежи Коваликом».
– И вы бы хотели, – сказала она, не щадя себя, – чтобы я призналась человеку, который нашел меня в Люблине, что он мне кого-то напоминает. Кого-то оттуда!
– Давайте по порядку, – прервал ее капитан Корда. – Попробуем выстроить все эти факты в какой-то ряд. Кто вас научил обращаться с механизмом, останавливающим часы на башне, пан Кропивницкий?
– Откуда? Просто я была понятливая. Любопытная. Вы забываете, что я все время общалась только с одним человеком. С человеком, который был для меня единственной гарантией безопасности, уверенностью, спасением. Я ходила за ним как тень. Он не мог избавиться от меня ни на минуту. И… не хотел. Он понимал, что со мной происходило. Он знал. Чего он только не делал, чтобы меня занять на то время, когда он должен был подать партизанам условный сигнал! Но я подсмотрела. Я умела подсматривать. Может быть… была вынуждена. Иначе как я могла бы выжить? Выдержать? Инстинкт жизни – это чудовищная сила, не только смертоносная, но и творческая. Я прилипла к этому человеку, как полип, как пиявка.
