Весной того года к ним приехала погостить Хетер. Мать ничего не говорила об этом вплоть до кануна ее приезда, а затем сказала только:
— Следующую неделю ты будешь спать в моей комнате со мной, Лиза. Приезжает мисс Сойер и займет твою комнату.
Лиза знала, что значит «мисс Сойер», из писем, которые получала мать. Это было то же, что и Хетер.
— Ради бога, не называй меня так, дитя, — заявила Хетер через пять минут после своего появления у них. — Меня звать Хетер. Обращение «мисс Сойер» больше подходит для учительницы. Как зовут твою учительницу?
Лиза, которая почти ничего не поняла из сказанного Хетер, молча разглядывала подругу матери, худую длинную фигуру, ее маленькую головку и прилизанные рыжие волосы.
— Ну тогда преподавательницу? Я никак не услежу за всеми этими новыми наименованиями.
Мать сменила тему разговора. Она объяснила Лизе, что они с Хетер познакомились, когда учились в колледже, и Хетер знала мистера Тобайаса.
— Он все еще приезжает?
— Шроув его дом, Хетер. Ты, конечно, помнишь об этом?
Вот тогда впервые Хетер что-то зашептала матери, прикрыв рот рукой. Она мельком взглянула на Лизу, потом быстро отвернулась, прикрылась рукой и принялась шептать.
Шу-шу-шу — вот что доносилось до Лизы.
Поднявшись наверх и увидев свою комнату, Хетер сказала, что ей еще не приходилось жить в доме, где нет ванной. Она не знала, что еще существуют дома, где нет ванной. Но нет, она, конечно, не позволит матери носить ей наверх горячую воду, как мать предложила делать. Она будет мыться на кухне, как они, хоть это и ужасно неудобно.
Другим неудобством, по словам Хетер, было «отсутствие телевизора». Лиза не поняла и этих слов и не очень заинтересовалась ими. Погода была прекрасная, так что они часто совершали длительные прогулки, и Хетер прокатилась на поезде от Ринг-Велли. Ей пришлось ехать одной. Мать сказала, что она ездит слишком часто и ей не хочется кататься, так что Лиза тоже не поехала.
У них не было машины, чтобы совершать автомобильные прогулки, — Хетер приехала в такси с какой-то отдаленной станции, — не было проигрывателя, почти не было книг, вышедших после 1890 года, не было телефона, а ближайший ресторан находился на расстоянии восьми миль. В деревне, откуда приезжал мистер Фрост, было что-то вроде паба, как сказала мать, но они не могли пойти туда, потому что в пабах не любят детей и им не разрешается заходить туда.
— Шу-шу-шу, — шептала Хетер, прикрыв рот рукой.
— О, говори громко, Хетер, — сказала мать. — К чему такая таинственность?
Так что Хетер прекратила шептаться и вечером накануне отъезда смело сказала:
— Ты здесь сойдешь с ума, Ив.
— Наоборот — приду в себя, — возразила мать.
— О господи, это что, парадокс?
— Пусть так. Я хочу сказать, что стану здесь более нормальной. И, может быть, даже буду счастлива, Я обрету старомодные ценности и уберегу дочь от жутких перегрузок современного мира.
— Для меня все это звучит очень высокопарно и неестественно. В любом случае тебе это не удастся. Ее сверстники позаботятся об этом. Когда устанешь от жизни благородной дикарки, вспомни, что у меня всегда найдется пара свободных комнат.
Ив, должно быть, вспомнила эти слова, когда искала безопасное убежище для Лизы. Или же Хетер повторила это в письме, так как больше она не приезжала и Лиза видела ее всего один раз.
Мать предоставляла Лизе самой себя развлекать, пока чистила пылесосом ковры в спальне Шроува («Никогда не говори „пылесосила“, Лиззи»), и в это время Лиза рылась в библиотеке. Среди множества книг она отыскала сказки, и в этой книге была сказка о Синей бороде. Прочитав ее, Лиза начала отождествлять запертую комнату с Синей бородой и со страхом думала, не прячут ли в ней мертвых невест. Она думала, что старый мистер Тобайас вполне мог менять жен — старых убивать и оставлять их разлагающиеся трупы за запертой дверью.
Даже когда мать показала ей портрет старого мистера Тобайаса, большую картину, которая висела наверху в зале, человека с гордым выражением лица и седыми волосами, но без бороды, синей или какой-то другой, Лиза продолжала так думать. Она захотела узнать, что за вещь торчит из его рта, палочка с маленьким горшочком на конце. Мать сказала, что это приспособление, куда кладут измельченные листья, которые поджигают спичкой, и называется оно трубкой, но Лиза, помня, как мать относится ко лжи, в первый раз не поверила ей.
На гораздо более видном, всегда ярко освещенном месте, где нельзя было не заметить его, висел портрет дамы по имени Кэролайн. На ней было платье, каких Лиза в жизни не встречала, — платье, доходившее до лодыжек, ниспадающее свободными складками, с низким вырезом и такое же красное, как губы женщины. Волосы ее были каштанового цвета, кожа напоминала лепестки магнолии, даже сейчас цветущей в садах Шроува, а взгляд у нее был пронзительным. Лиза проводила много времени, разглядывая картины на стенах дома, на них были изображены настоящие люди, живые или давно умершие. Портрета мистера Тобайаса-младшего не было, и не было портрета того богатого человека, который сбежал от Кэролайн.
Хетер написала матери благодарственное письмо, и после этого потекли недели, когда почтальон не подходил к их двери. Пришел молочник и сказал:
— Поезд в десять тридцать опаздывает, — и: — Солнце светит вовсю — красота, — но почтальон не приходил до тех пор, пока однажды не принес конверта с маленькой книгой в бумажной обложке внутри. Лиза успела заглянуть в эту книжку, в которой была масса восхитительных картинок утюгов и фенов, полотенец и простыней, платьев и туфель, до того как пришла мать и отобрала ее. Огонь пылал в очаге, и мать избавилась от книги, разорвав ее на кусочки и бросив клочки в огонь.
После этого много недель почтальон не появлялся, никаких известий от мистера Тобайаса не было, пока не пришла открытка, простая, даже без картинки, всего несколько строчек на обратной стороне, в которых выражалась просьба взять собак.
«Если это не причинит неудобств, — писал он. — А не то их охотно возьмет Мэтт. Это всего на две недели, пока я съезжу во Францию повидаться с матерью».
— Кэролайн, — сказала Лиза. Мать не сказала ни слова.
— Ее дом находится в месте, которое называется Дордонь? — Лиза провела немало времени, изучая большие карты Франции в библиотечном атласе. — Она живет там одна? Ее звали миссис Тобайас? — Лиза помнила пронзительный взгляд и красное платье, такого же цвета, как губы.
— Ее и сейчас так зовут. Кэролайн Тобайас. Когда она была замужем, ее называли леди Элисон, но нашего мистера Тобайаса всегда звали Джонатаном Тобайасом, потому что такова была воля его деда. Она живет в Дордони в доме, который предоставил ей муж, когда они развелись. — Мать испытующе посмотрела на Лизу, как бы собираясь что-то объяснять, но потом, должно быть, передумала. — Большую часть времени она проводит одна. Но мистер Тобайас приезжает навестить ее.
— Мы возьмем собак, правда? — спросила Лиза. — Даже если Мэтт действительно хочет ухаживать за ними, мы их возьмем, правда?
— Конечно, мы возьмем собак.
Так уж мистер Тобайас приедет наверняка. Лиза поняла это только задним числом, не сразу.
Мэтт привез собак в день ее первого урока французского. («Voici la table, les livres, la plume, le cahier»).[1] Лиза складывала особым образом губы, пытаясь произнести тот забавный звук, который был чем-то средним между «и» и «у», когда они услышали, что подъехал «универсал», и потом раздался стук в дверь. Помнится, это был довольно холодный день даже для апреля, и у них был включен старый электрический камин. Собаки, как всегда, обрадовались встрече с Лизой, они прыгали, лизали ей лицо и виляли обрубками того, что некогда было хвостом. Но Руди менее энергично выражал свою любовь, чем прежде, из его пасти плохо пахло, и морда поседела. Собаки проживают семь лет за каждый год нашей жизни, сказал Мэтт, и это означало, что Руди перевалило за семьдесят. Хайди, правда, есть Хайди, которой только шесть, или сорок два.
— Он умрет? — спросила Лиза.
Волосы Мэтта заметно отросли со времени их последней встречи, они свисали до плеч сальными прядями.
— Не переживай очень из-за этого, — сказал он, — это еще когда будет. Но мать сказала:
— Да, Руди умрет в этом году или в следующем. Доберманы редко живут дольше одиннадцати.
Лиза знала таблицу умножения.
— Или семидесяти семи.
Все эти подсчеты навели Мэтта на вопрос, почему Лиза не в школе. Прежде чем она успела ответить, мать холодно сказала:
— Сейчас Пасха. В школах на Пасху каникулы.
Прошло несколько лет, прежде чем Лиза поняла, почему этот ответ показался ей тогда странным. Мать не лгала, это действительно было время пасхальных каникул, но все же создавалось впечатление, что она говорит неправду. Позднее Лиза замечала за матерью это умение смешать ложь с правдой, и сама научилась подражать ей.
