«Лески и наживку брать?» — спросил я его.
«Нет, Руперт, мы просто покатаемся».
— Он всегда называл меня Рупертом, а я его — Папой.
Старик поднял руку и указал вдаль:
— Вон там стояла на якоре «Пилар».
Конде посмотрел в ту сторону и увидел море, реку и несколько ветхих рыбацких суденышек.
— Когда это было, Руперто?
— Двадцать четвертого июля шестидесятого года. Я запомнил дату, потому что на следующий день он улетел и больше уже не возвращался.
— Он знал, что уже не вернется?
— По-моему, знал. По крайней мере, это можно было понять из его слов.
«Похоже, что мне крышка, парень, и этого уже не поправить, — сказал Хемингуэй. — Я боюсь того, что меня ждет».
«А что случилось, Папа?»
«Врачи против, но я все же поеду в Испанию. Мне нужно непременно снова побывать на корриде, чтобы закончить книгу. Потом меня положат в больницу. А после не знаю, что со мной станет…»
«Больница — это еще не конец».
«Смотря для кого, Руперт. Для меня это именно так».
«А ты что, плохо себя чувствуешь?»
«Не притворяйся, Руперт. Или ты ослеп? Разве ты не видишь, как я ослаб и за несколько лет превратился в дряхлого старика?»
«Мы с тобой оба уже старые».
«Но я старее». И он улыбнулся, но улыбка вышла невеселой.
«Не стоит так уж прислушиваться к врачам. Феррер галисиец, а все галисийцы олухи. Поэтому почти все они идут в рыбаки. — Мы оба рассмеялись, на сей раз от души. — А когда ты вылечишься, вернешься сюда?»
«Ну конечно. А если не вылечусь, то распоряжусь, чтобы это суденышко стало твоим. Тебе тогда передадут документы о том, что это твоя собственность. Единственное условие — это чтобы ты не продавал катер, пока тебе будет на что прокормиться. Ну, а если уж совсем припечет, тогда, конечно, продавай не задумываясь».
«Мне ничего не нужно, Папа».
«А вот мне кое-что нужно. Мне нужно, чтобы капитаном этого судна был ты, и никто иной».
«Ну, коли так, тогда ладно».
«Спасибо, Руперт».
— Он всегда рассказывал вам о своих делах? — спросил Конде.
— Иногда бывало.
— А говорил он когда-нибудь о том, что у него неприятности из-за ФБР?
— Что-то не припоминаю. Хотя… Он здорово обозлился на них, когда они приостановили наши поиски немецких подлодок в сорок втором году. Приказ об этом пришел с самого верха. Вот, пожалуй, и все.
— А что еще произошло в тот день?
— Мы вышли в открытое море, заглушили мотор в том месте, где он любил рыбачить, и поплыли по течению. Папа сидел на корме и смотрел на море. Вот тогда-то он и сказал мне, что ему крышка и что он боится. Мне стало немного не по себе, потому что Папа был не робкого десятка. Это уж точно. Примерно через час он велел возвращаться в Кохимар, и я заметил, что глаза у него совсем красные. Тут уж я не на шутку перепугался. Я и представить не мог, чтобы такой человек, как он, вдруг расплакался.
«Не обращай внимания, это от волнения. Вспомнилось, как замечательно мы проводили здесь время: ловили рыбу, выпивали… Это место тридцать лет назад открыл мне Джо Рассел».
— Когда мы вернулись в Кохимар, произошло то, что вы видели: мы бросили якорь, он сошел на берег, и мы обнялись, — сказал Руперто.
«Береги себя, Руперт».
«Возвращайся поскорее, Папа. Здешнее море кишмя кишит рыбой…»
— Вы удивились, когда он застрелился? — спросил Конде, глядя в глаза старому рыбаку.
— Не очень. Он уже не был прежним Папой и, похоже, не нравился самому себе.
Конде улыбнулся, услышав вывод Руперто. Он много чего слышал и читал о конце писателя, но, пожалуй, никто не выразился глубже и точнее, чем этот старый рыбак. И тут он понял, что хотя каждый день узнает что-то новое о Хемингуэе и его тревогах, тем не менее все пути, способные привести к желанной истине, по-прежнему перекрыты. Благодарность Руперто ничем не поколебать, так же как и признательность Стриженого, ловко скрывающего свою любовь к хозяину за утверждениями о том, что он был сукин сын, однако же этот «сукин сын» хорошо ему платил, обучил читать и писать и оставил целое состояние в виде бойцовых петухов. Неудивительно, что эти два человека чувствовали себя обязанными ему.
— Красивая у вас шляпа, — заметил Конде.
— Это Мисс Мэри прислала мне с американцами, приезжавшими брать у меня интервью. Настоящая Панамская, вот поглядите.
И продемонстрировал этикетку на внутренней стороне шляпы.
— Кто-то говорил мне, что вы брали деньги за интервью с вами…
— Тут такое дело… Их столько приезжает, всех этих людей, отнимающих у тебя время, что приходится брать с них деньги.
— Выгодная штука. Лучше, чем рыбачить.
— И легче: им ведь можно наплести с три короба. Американцы всему верят.
— И Хемингуэй тоже был таким?
— Нет, что вы, Папа — другое дело. Его я не мог бы обмануть.
— Хороший он был человек?
— Для меня он как бог…
— А Стриженый говорит, что он был изрядный сукин сын.
— А он не говорил, как сам воровал яйца от Папиных породистых несушек и продавал их другим петушатникам? Когда Рауль поймал его на этом и рассказал обо всем Папе, тот даже подрался со Стриженым и выгнал его из «Вихии». Потом Торибио поклялся, что такое больше не повторится, и Папа его простил.
Конде усмехнулся про себя: он имел дело с хищниками, дрессированными, но все же хищниками. Каждый из них старался выставить себя в самом выгодном свете и тщательно скрывал свои грешки. Но вот по крайней мере грешки Торибио выплыли наружу. Или это еще не все?
— Ради Хемингуэя Рауль был готов на все, верно?
— Да, верно.
— Вот если бы можно было поговорить с ним самим… А случалось такое, чтобы Хемингуэй уволил какого-нибудь работника?
— Садовника он прогнал, потому что тот все время норовил подстригать кусты и деревья, и кое-кого еще… Дело в том, что он терпеть не мог подстриженных деревьев… Но к чему все эти вопросы? Что вы на самом деле хотите узнать?
— Того, что я хочу узнать, вы мне никогда не скажете.
— Если вы надеетесь, что я скажу какую-нибудь гадость про Папу, то сильно ошибаетесь. Знаете, когда я работал у него, мне жилось лучше других рыбаков, да и теперь, после его смерти, благодаря ему я живу неплохо и даже ношу настоящую панамскую шляпу. Быть неблагодарным — самое последнее дело, понимаете?
— Очень хорошо понимаю. Но, видите ли, вокруг Хемингуэя сейчас сгущаются тучи… В усадьбе обнаружены останки человека, убитого сорок лет назад двумя выстрелами. Полиция думает, что это дело рук Хемингуэя. Вдобавок рядом с костями нашли старую бляху ФБР. Если объявят, что убийца Хемингуэй, его измажут в дерьме с ног до головы.
Руперто хранил молчание. Видимо, переваривал тревожную новость, сообщенную странным собеседником. Однако то, что он никак на нее не отреагировал, наводило на мысль, что, возможно, все это не было для него новостью.
— Все-таки кто вы такой? И что вам от меня нужно?
— Я просто зануда. Как говорится в подобных случаях, частное лицо. Раньше был полицейским и таким же занудой. А сейчас пытаюсь стать писателем, не оставляя своего занудства, и зарабатываю себе на жизнь продажей старых книг. Давным-давно, когда я начинал писать, ваш Папа очень много для меня значил. Но потом сильно упал в моих глазах. Постепенно я узнавал о том, как он поступал с разными людьми, мне становилось ясно, что он играет придуманную им самим роль, и я в нем разочаровался. Тем не менее, если я смогу не допустить, чтобы на него повесили историю, к которой он не имеет никакого отношения, я это сделаю. Мне неприятно, когда кого-то объявляют виноватым без всякой вины, да и вам, думаю, тоже. Вы умный человек и понимаете, что обвинение в убийстве — очень серьезная штука.
— Да, — откликнулся Руперто и впервые вынул сигару изо рта. Потом сплюнул, и комочек вязкой коричневатой слюны покатился по иссушенной земле.
— Из близких ему людей, тех, кому он доверял, кто-нибудь еще жив?
— Торибио, насколько мне известно, ну и я. Ах да, еще галисиец Феррер, врач, с которым Папа дружил, но он живет в Испании. Вернулся туда после смерти Папы.
— А Каликсто, сторож?
— Думаю, он уже умер. Он был старше меня… Правда, с тех пор, как он перестал работать в усадьбе, я о нем ничего не слышал.
Конде закурил и взглянул на море. Даже под тенистым деревом чувствовалось, что жара все усиливается. Днем в городе станет как в аду.
— Каликсто сам ушел или Хемингуэй его выгнал?
— Сам.
— Из-за чего?
— Вот этого я не знаю.
— Но история Каликсто вам известна?
— Знаю только то, что люди говорили. Будто бы он кого-то пришил.
— А Хемингуэй ему доверял?
— Думаю, да. Они были приятелями еще до этой истории с убийством.
— И никто не знает, куда отправился потом Каликсто? Ведь он наверняка получал у Хемингуэя хорошее жалованье.
