Леденцов уже знал: в его жизни что-то случилось.
Капитан никак не мог взять в толк…
Почти каждый вечер ребята не бывали дома и почти каждый вечер приходили пьяными или дурными от выкуренных пачек сигарет; возвращались за полночь, битыми, с чужими вещами, с деньгами. Неужели их родители не знают о пресловутом Шатре? А коли знают, почему не разогнали, не вырубили кустов и не спалили его деревянного скелета? Почему у этих родителей не срабатывает могучий инстинкт материнства-отцовства? Или его хватает лишь на кормление-поение, обувание-одевание?
Петельников утопил кнопку. В квартире сердито зазвенело, отозвавшись недовольными и неспешными шагами. Дверь открыли. Шиндоргина бабушка спросила подозрительно:
— Телевизионный мастер?
— Не телевизионный, но мастер, — улыбнулся он, сомневаясь, можно ли начинать правовой разговор с шутки.
— Тогда какой?
— Мастер своего дела.
— А-а, — узнала она капитана. — Пришли Витю арестовывать?
— Нет, вас.
— За что же?
— За совершенное преступление.
— Ага, я соседку зарезала.
— Вы совершили преступление, предусмотренное статьей двести десятой Уголовного кодекса.
— Молодой человек, мне шестьдесят пять, из них сорок лет трудового беспрерывного. Шутковать со мной вроде бы ни к чему.
— А я не шучу. Вы спаиваете подростков.
— Кто сказал? — Высокий ее голос заметно померк.
— Весь двор видел пьяных ребят…
Пользуясь ее растерянной заминкой, Петельников настырно просочился в переднюю. Она отступила — приземистая, в стеганом халате, седые волосы всклокочены бодливыми рожками. Петельников затеял бы против нее уголовное дело не колеблясь; за одну выходку с двухкопеечными в кабинете стоило бы оштрафовать… Но мешал Леденцов, с его затянувшейся операцией. Поэтому капитан зашел лишь предупредить да попугать.
— Так ведь день рождения! — всплеснула она руками убежденно.
— Повода закон не признает.
— Даже совершеннолетия?
— Гражданка, даже последний алкоголик не пьет без повода.
— Чайку хотите? — вдруг спросила она голосом, каким, видимо, говорила с внуком.
— Вот чайком бы ребят и угощали.
— Господи, шестнадцать лет… Первый в жизни юбилей!
— Поэтому глуши до скотского состояния?
— Витя сам захотел.
— А желание Вити — закон?
— Да вы проходите…
Петельников был впущен в комнату. Он сел в полукреслице, вытянул ноги и расслабился так, что дерево с пружинами пискнуло, принимая тяжесть. Работа научила отдыхать каждую свободную минуту, потому что бегал, потому что еще бегать. Сейчас бы кофейку, но предлагали чаю.
— А где его родители?
— На Севере, завербовавшись.
— Давно?
— Четвертый год пошел.
— Бросили мальчишку в тринадцать лет.
— Как это — бросили? А я-то? Закон законом, но и жизнь надобно знать, — уже нравоучительно изрекла она. — Теперь бабушки идут на грамм золота. Слыхали пословицу? Ребенок — это последняя кукла для матери и первое дитя для бабушки.
Весьма знакомо… А, Леденцов сказал, что теперь воспитывают не матери и не отцы, а бабушки.
— Нужны все-таки родители.
— Не та мать, которая родила, а та мать, которая вырастила, — нашлась у нее еще одна мудрость.
— Нет, — не согласился Петельников. — Не та мать, которая родила; не та мать, которая вырастила; а та мать, которая воспитала.
Она вдруг склонилась к нему так близко, что капитан видел только крупные белесые мешки под глазами. Одна пола тяжелого халата, отдававшая жареной картошкой, легла ему на колено. На его ухо упал седой завиток. Петельникову захотелось по-лошадиному прядать ушами и смахнуть щекочущие волосики.
— Милок, ты рожал?
— Нет, — признался он.
— То-то. Поросенка и того вырастить непросто.
— Как вас звать?
— Анна Вавиловна.
— Анна Вавиловна, не обязательно рожать поросенка, чтобы знать о действии алкоголя на юный организм.
Впрочем, он хотел сказать другое — хотел ввернуть когда-то вычитанный афоризм о том, что не нужно быть шницелем, чтобы знать, как тому горячо. Но все это уже не имело значения, и делать тут было нечего. Говорить о воспитании с этой вздорной старухой? Сейчас-то ее седые бодливые рожки пуганно опали. Хотя уже встают, уже спорят — скоро начнут бодаться. Говорить надо не с ней, а с родителями.
Тринадцать — шестнадцать лет… Оставить мальчишку, когда из него рождался человек? Время становления натуры, бешеных замыслов и первой влюбленности. Но и время бешеных поступков, обидных слез и злых влияний. Как же они бросили Шиндоргу в самое сложное для него время? Спросить бы. Так ведь отговорятся: Север надо осваивать, условий для сына не было, понадеялись на бабушку. И Петельников додумал, как ему показалось, давно начатую мысль до логического конца…
В Уголовном кодексе есть статья под номером сто пятьдесят два, карающая за выпуск недоброкачественной продукции. А какая же статья карает за выпуск в жизнь никудышных личностей? Неужели отправить в продажу гнусавый будильник, разнокаблучные туфли или окривелый телевизор для государства опаснее, чем получить неполноценного человека?
— А до Севера кто его воспитывал?
— Я, кому ж еще.
— Значит, спрос за плохое воспитание с вас?
— Плохое? — обомлела Анна Вавиловна, начав двигаться вокруг Петельникова и обдавать его запахом все той же жареной картошки. — Да знаете ли вы, что Витька родился бройлером?
— Как… бройлером?
— Синий, кило четыреста, недоношенный. Стандартный вес бройлера. Кто его выходил? Я. А когда у него проявились дарования в спортивном интересе, кто водил на каток? Я. Его чуть не взяли во вздорную… эту… сборную команду района. А кто его выходил, когда он отравился?
— Чем отравился? — перебил Петельников.
— Кто-то из ребят приволок бутылку. Наклейка красивая, иноземная, что написано — не понять. Но якобы коньяк в честь Наполеона. Ну, Витенька первый и хлебнул. Оказался натуральный яд против мошек. В больницу попал.
— Неужели на бутылке не было предупредительного рисунка?
— Череп с костями. А пацаньё решило, что это череп того самого Наполеона и есть.
Криминалист, не думающий о причинах преступности, еще не криминалист. Думал и Петельников. Но в последнее время его смущала одна часто приходившая мысль. Он будто спотыкался об нее, отбрасывал и забывал, а она застенчиво приходила опять, но уже в другое время и по другому поводу…
Петельников усомнился не только в величии, но и в полезности человеческих чувств — тех самых, которыми люди жили и которые мировая литература воспевала и продолжала воспевать. Его опыт говорил о другом. Почти все преступления шли от страсти к деньгам, женщине, пьянству или безделью — шли от чувств. Вернее, от того, что их не обуздал разум. Ум к преступлению не толкал. Почему же он не воспет столь громко, как чувства?
Если бы интеллект этой бабуси хоть чуточку бы…
— Анна Вавилоновна… — начал Петельников.
— Вавиловна.
— Извините. Анна Вавиловна, неужели вы не слыхали о вреде алкоголя для растущего организма? Неужели не слыхали о привыкании к вину с одноразового приема? Неужели после отравления ядом у вас не дрогнула рука?
— Я же им не яду лила!
Но попроси Шиндорга — она бы и яду нацедила. Любовь к внуку. Великая, воспетая и всеми принятая. А где же ее разум? Нет, не бабушкин, а где разум любви? И Петельников подумал: что произойдет, если они — ум и чувства — поменяются местами? Когда человек станет поддаваться не порыву чувств, а порыву разума… Не тогда ли придет на Землю Великое будущее?
И чтобы приблизить его, Петельников спросил:
— Вы знаете, что внук пропадает в Шатре, где пьют, курят и безобразничают?
— Наговоры…
Капитан поднялся:
— Я вызываю родителей.
— Нет! — крикнула Анна Вавиловна.
Она привстала на цыпочки, точно пыталась чмокнуть его в подбородок. Но Анна Вавиловна заглядывала ему в глаза, жмурясь от желания угодить. Петельников догадался, что попал в больное место. Видимо, ей было строго-настрого приказано следить за внуком.
— Нет, — тише повторила она. — Я возьму скалку, подкараулю их сборище и бабахну по этому чертову Шатру.
Капитан прикинул: она возьмет скалку, отец Грэга возьмет, мать Бледного и мать Ирки возьмут. От Шатра ничего не останется. И вся леденцовская проблема.
Выходя из квартиры, Петельников подумал: он к разуму обратился? Нет, к чувству, к ее страху перед родителями внука.
Начальник уголовного розыска подкинул ему работы, как отдохнувшему. Будто он с юга приехал. Леденцов, изворачивался, чтобы не пропускать почти ежевечерних шатровых сборов. Сегодня даже пришлось подъехать на милицейской машине, сегодня был важный день — Мэ-Мэ-Мэ.
