По дороге домой Томас купил в магазине у Тони на Олд-Орчард литр дешевого виски в пластиковой бутылке и пожелал продавцу доброй ночи.
— И вам того же, мистер Найт, — ответил тот таким тоном, словно уже несколько недель не видел Томаса и, скорее всего, еще столько же его не увидит.
На ужин Томас купил у Кармен пиццу и приехал домой в сгущающихся сумерках, опустившихся на обсаженные развесистыми деревьями улицы Ивенстоуна. Постепенно ярость уступала место более привычному ощущению глупости и очередной неудачи. Он отправился пробежаться, чтобы выбросить все это из головы.
Бегал Томас плохо, даже когда находился на пике формы, и сейчас каждый шаг вызывал у него отвращение. Он топал по коварным тротуарам так же неуклюже, как ленивец на коньках. Бег быстро ему надоел, как всегда, хотя обычно это компенсировалось смутным чувством чего-то правильного. Однако сейчас Томас никак не мог избавиться от событий прошедшего дня, воспоминания о которых неотступно следовали за ним, подобно потерявшейся собаке.
Его увольнение назревало уже давно. Питер, директор школы, — Томас думал о нем исключительно как о персонаже из мультфильма, бельчонке с таким именем — раз за разом давал ему еще один шанс, но он неизменно все ломал, словно отступающая армия, старательно взрывающая за собой все мосты. Быть может, Питер в этом сценарии был не единственным персонажем из комиксов.
Задыхаясь, Томас наконец добрался до дома, принял душ, съел пиццу, которая без преувеличения оказалась лучшим, что у него было за последние двенадцать часов, и принялся за виски. К восьми вечера он уже выпил почти четверть бутылки — очень опасное количество. Он пил из дорогого хрусталя, по два кубика льда на стакан, медленно потягивая виски, а не глотая его залпом, однако это происходило непрерывно, практически без пауз между глотками и, раз уж об этом зашла речь, между новыми порциями. Стакан был из сервиза, подаренного на свадьбу. Томас подумал об этом, рассматривая его, словно какой-то тонкий знаток искусств, рассуждающий о давно минувшей эпохе.
В десять часов вечера он, пошатываясь, добрел до ванной, собрал все таблетки, какие только смог найти, и бросил их в другой хрустальный стакан, который поставил на кофейный столик рядом с кожаным креслом. Расхожие таблетки, белые, коричневые, красные и желтые, лежали вперемешку с экзотикой: прозрачными, светящимися капсулами неоново-голубого и зеленого цвета. В основном это были аспирин и ибупрофен, но некоторые таблетки предназначались для каких-то более мудреных целей, о которых Томас уже давным-давно забыл.
— О, это будет весело, — произнес он вслух.
Несколько минут Томас просто сидел и смотрел на стакан, размышляя:
«Больше никакой борьбы с вечными истинами, никакого отчаяния, никаких проникнутых тревогой сомнений о том, могло ли быть иначе. Решение должно приниматься в соответствии с сиюминутным порывом, подобно тому как в неопределенную погоду выбирается одежда.
Но ведь на самом деле это не выход, правда? К тому же со стороны будет казаться, что это ответ на потерю работы. Самое ужасное в том, что подобный поступок многим покажется своеобразным жестом».
— Господи, — пробормотал Томас вслух, — только не это. Все, что угодно, только не это.
Взяв стакан с таблетками, он погремел ими, затем опустил на столик, медленно, но решительно. Никакой дешевой мелодрамы, по крайней мере не сегодня, даже несмотря на то что у него нет ни одной мыслимой причины проснуться завтра утром.
Тут Томас тихо рассмеялся, стиснул зубы, сполоснул водой лицо в мойке на кухне и выбросил таблетки в измельчитель мусора. Лишь когда оглушительный хруст устройства перешел в знакомое завывание, говорящее о том, что содержимое стерто в ничто и смыто, Томас подумал, что, скорее всего, завтра утром ему понадобятся какие-то из этих таблеток.
Весь следующий день он провел дома, рассеянно читая отрывки из «Потерянного рая», потому что ритм стихов показался ему знакомым, даже утешительным. Сейчас у него не было времени на Бога, описанного Мильтоном,[1] как и на какого угодно еще, раз уж об этом зашла речь. Но, перечитывая поэму, он вернулся в старшие классы школы, избавившись от ощущения скопившихся за долгие годы неудач. На следующий день Томас посмотрел по телевизору пару отвратительных фильмов и сходил в ресторан, но пить вернулся домой, потому что так было дешевле и не столь унизительно, как сидеть в одиночестве за стойкой в баре. Разумеется, он совершил пробежку, наказывая тело за проступки того, что Питер-бельчонок называл его «характером».
Ему было тридцать семь лет, хотя он чувствовал себя гораздо более старым — высокий, худой мужчина с нескладными конечностями и задумчивыми движениями. Бывшая жена называла его именами всех животных, каких только знала, иногда с любовью, особенно когда речь шла о трогательных неуклюжих обитателях зоопарка, мимо которых посетители проходят в спешке, торопясь к большим диким кошкам: быках и верблюдах, буйволах и носорогах.
«И ослах, — подумал Томас. — Не надо забывать об ослах».
Потому что дело было не только в теле и в том, как он его использовал. Огромную роль играл также темперамент. В разуме Найта не было ничего ослиного. Больше того, Куми любила повторять, что он слишком умен и это выходит боком ему же самому. Но у него была упрямая жилка, притупленное упорство, которое при определенном раздражении становилось воинственным. Если уж говорить начистоту, он определенно отличался ослиной бесчувственностью во всем том, что касалось желаний тех, кто его окружал.
Вероятно, не было ничего удивительного в том, что Томас жил один вот уже шесть лет, достаточно долго, чтобы почти привыкнуть к этому. Все эти годы он каждое утро просыпался в одиночестве, так что в конце концов это стало казаться ему чем-то вполне нормальным. И не потому, что ему ни разу не предоставлялась возможность уложить кого-нибудь к себе в постель. Томас убедил себя, что если отбросить весь пьяный мелодраматизм, то ему было вполне уютно одному.
«Что очень удобно, потому что никто не сможет терпеть тебя долго…»
Еще одна бледная, самоуничижительная улыбка, которая постепенно становилась обычным выражением его лица.
В доме было темно и холодно, и у Томаса мелькнула мысль, что неплохо бы начать экономить на отоплении, поэтому он подбросил в камин пару поленьев и налил еще один стакан виски, которое грел в руках до тех пор, пока от ароматных испарений у него не защипало в носу. Мысленно Найт снова и снова прокручивал разговор, положивший конец его карьере.
— Когда вы только пришли сюда, все мы решили, что выиграли главный приз, — говорил директор. — Ребята, родители, попечительский совет школы… черт побери, даже журналисты вас обожали. Ваши ученики блестяще сдавали экзамены и поступали в престижные университеты, открывая собственные читательские клубы. Собственные клубы! Это было просто поразительно. Да, вы с самого начала отличались излишней самоуверенностью, но были принципиальным, трудолюбивым. Честное слово, мне никогда не приходилось встречать такого хорошего учителя.
Томас кивал, мягко улыбаясь, вспоминая все так, словно это произошло с кем-то другим. Конечно, разговор завершился совершенно иначе.
— Но лет пять тому назад все внезапно начало разваливаться, — продолжал Питер. — Абсолютно все. Сейчас… даже не знаю. Дело не в ваших проклятых благотворительных поступках и хвастовстве, Томас. Вы жалуетесь на все эти… вопросы, но в глубине души мне кажется, что вам на самом деле все равно.
Томас сидел напротив директора, не зная, что ответить. Наконец он сказал:
— Я не знаю, как с этим быть. Наверное, я просто такой. Я этим занимаюсь.
На что Питер заявил с бесповоротностью, удивившей Томаса:
— Все это осталось в прошлом, Томас. Здесь вы этим заниматься больше не будете.
На этом все закончилось.
Когда зазвонил телефон, Томас был на грани бесчувствия, и первой его реакцией было оставить звонок без внимания.
Вероятно, это Питер. Звонит, чтобы объяснить, какое на него было оказано давление, и выразить надежду, что Томас не держит на него зла. В конце концов, Питер-бельчонок — неплохой парень.
«Никак нет, сэр. Питер — столп общества, принц среди простолюдинов».
Медленно подойдя к телефону, Томас какое-то мгновение постоял, глядя на него, не думая ни о чем, испытывая лишь пустоту и тупую усталость. Наконец он снял трубку, чтобы остановить звонки и, наверное, довести дело до логического конца. Если бы он оставил ее на аппарате, то ему пришлось бы выслушивать истовые извинения Питера здесь, у себя в голове, а затем еще раз, когда директор неизбежно перезвонил бы снова, и Томас уже не смог бы увиливать от ответа.
— Да, — сказал он.
— Будьте добры, я могу поговорить с Томасом Найтом?
