Проходя в собор, он перекрестился еще раз. Заглянул за алтарь, в ризницу, громко позвал:
– Отец Арсений! Дьяконы! Да куда ж вы все подевались-то?
В соборе было пусто. То ли уже отслужили и разошлись, то ли, как и он, слишком долго добирались до подворья. Он достал из-за пазухи бумагу и еще раз пробежал ее глазами. Как же все-таки со всем этим быть? Самое обидное, что и спросить-то совсем некого. Пустой собор, пустой город… люди, будто крысы, попрятались по своим норам, по улицам бродит только совсем уж отребье.
Потом к собору наконец подъехал их настоятель. Молодой священник протянул ему найденную бумагу.
– Ты представляешь, что это означает?
– Представляю. Вернее, нет, не представляю. Что нам со всем этим делать-то?
– Знаешь что? Об этом стоит доложить лично! И немедленно! Не-мед-лен-но!
Вместе с настоятелем они зашли в ризницу. Ухватившись за оклад, тот сдвинул в сторону икону Калужской Богоматери. Ключом отпер дверцу встроенного в стену за иконой сейфа. Бумагу вместе с газетной оберткой он аккуратно положил внутрь, а потом запер сейф и вернул икону на место. Перекрестился, поклонился, кончиками пальцев коснувшись каменного пола, и велел священнику тут же отправляться по адресу, который он ему укажет. Тот согласно кивнул.
Снег продолжал тихо сыпаться на землю. На улице было неправдоподобно тихо. Теперь священник знал, что станет делать. Путь предстоял неблизкий, а общественный транспорт не работал с самого ноября. «Ну да и ничего, – подумал он. – Пешком дойду, не сломаюсь».
Однако он не дошел. Едва свернув от подворья к проспекту, он столкнулся с тремя типчиками, намерения которых ясно читались на их испитых физиономиях. Картузы, тухлые взгляды из-под козырьков, прическа «свиной хвостик». Брюки, как и положено на заводских окраинах, заправлены в пижонские белые валенки.
Тот, что шел первым, посмотрел на священника и удивленно задрал брови:
– О! Куда это мы разбежались, а?
Шедший чуть сзади рассмеялся, обнажив гнилые передние зубы:
– Ух ты: поп! Хочешь в лоб?
Батюшка опустил глаза и попытался бочком проскочить мимо неприятной компании. Еще несколько лет назад подобное отношение к священнослужителю невозможно было себе и представить. Но теперь это было в порядке вещей. Такие уж пошли времена.
«Злотворно и жестоковыйно поколение, к которому ты послан», – успело промелькнуть в голове, и это была последняя внятная мысль, которую он успел додумать до конца.
Один из тех, кто преграждал ему дорогу, жестко и больно схватил его за бороду:
– Крест снимай!
– Как?.. Что вы?..
Он пытался вырваться, но чужая рука сжимала бороду так сильно, что из глаз сразу же брызнули слезы. Он хотел объяснить, что крест у него вовсе не золотой, а латунный, продать такой невозможно, да только трое нападавших уже повалили его на снег и безжалостными пальцами срывали распятие с шеи. Вывернувшись и задрав подбородок, он закричал, вернее, громко завыл, да только никто не бросился ему на помощь. Он хотел сказать им «Братие!», но не успел, потому что один из нападающих, вытащив из-за голенища валенка финский нож с тяжелой рукояткой, воткнул лезвие ему в горло.
(Какие белые у них лица… какие черные глаза…
Какой белый снег… какое черное небо…
Почему у них такие волчьи повадки?..
И почему все-таки город так пуст?..
Может, он совсем и не настоящий?)
Сорвав-таки у него с шеи крест и обшарив карманы, они бросились бежать в переулок. Никого не было в этот час на улице, никто не свистел и не кричал «Держи их!», но они все равно побежали. А он, спустя меньше чем минуту, умер, и его пустые глаза были устремлены в небо и еще немножко на угол большого серого здания, это небо от него заслонявшего.
3Здание, на которое смотрели мертвые глаза молодого священника, было построено всего несколько лет назад. На первом этаже там имелась «Французская кондитерская купца Сучкова с сыновьями». Тот планировал торговать пышными булками, испеченными по европейским рецептам, да только быстро сполз к торговле все-таки водкой, потому что водка прибыль давала, а булки – почти нет. Публика туда теперь ходила такая, что окрестные жители стали называть заведение «Сукин и сын». Потом, с началом германской войны, водочную торговлю в столице запретили, и купец уехал в Европу, да так вместе с сыновьями там и пропал. Помещение булочной несколько лет простояло заколоченным.
Заново откроют его только лет через семь. Бывшая булочная превратится в рабочий клуб имени философа Фейербаха. По стенам, где когда-то висела реклама сучковских булок, развесят портреты бородатых иностранных марксистов. Власти будут планировать в клубе чтение лекций и открытие секций по интересам, да только из всех клубных мероприятий рабочих заинтересуют лишь танцы по вечерам с пятницы на субботу. На танцах станут играть два аккордеониста, одному из которых Фимка Грузчик как-то в драке выбьет глаз, чтобы тот, зараза, не пялился на грудастую хохотушку Любку с ситценабивной фабрики.
Еще через двадцать лет соседнее с клубом здание заденет немецким снарядом. Восемь коммунальных квартир (по две на каждом из четырех этажей) превратятся в груду щебня. Жители дома, которые пытались укрыться от обстрела в подвале, так там и останутся. Их тела извлекут наружу только через четыре года, уже после окончания войны, когда станут разбирать завалы. Газеты тогда опубликуют призыв к горожанам восстановить и достойно украсить город великого Ленина, и горожане как один выйдут на коммунистический субботник.
Рабочий клуб после этого решено будет заново не открывать. Вместо этого в помещении появится обычный кафетерий. Еще несколько лет спустя в кафетерии установят первые в городе венгерские кофейные аппараты. До этого под словом «кофе» в Ленинграде обычно имелась в виду цикориевая бурда пополам со сгущенным молоком. А теперь можно будет подойти к стойке, брякнуть в блюдце мелочью и сказать, как в иностранном кино:
– Маленький двойной, пожалуйста!
За этим модная молодежь станет приезжать в кафетерий даже из других районов. За маленьким двойным, маленьким тройным и даже (для особых ценителей) маленьким четверным. Хлопнув кофейку, длинноволосые мальчики со своими длинноволосыми девочками будут перебираться в садик во дворе дома и уж там заниматься черт знает чем. Читать друг другу стихи, пить портвейн, петь песни под гитару, целоваться, укрывшись в парадных, пытаться стащить со своих сопротивляющихся девочек тесные брючки, драться, спорить и иногда засыпать вечером пьяными на скамейках, а иногда отбывать в соседнее отделение милиции.
При Горбачеве кафе станет кооперативным, – одним из первых в городе. Теперь помимо кофе здесь будут подавать еще и жареное мясо. Пункт обмена валюты при кафе появится тоже одним из первых в городе, и одновременно с пунктом при кафе появится собственная небольшая саунка в подвале. Мыться там станут редко, зато тесные брючки стаскивать – уже безо всякого сопротивления. Дела у хозяев заведения пойдут в гору, и все будет отлично. До тех пор, пока кто-то жадный и злой не отрежет как-то директору кафе голову. Как установят милиционеры, сперва этот человек отрезал директору ухо, потом несколько пальцев на руках и ногах, а потом уже и голову. Оперативники найдут ее аккуратно запихнутой в директорский сейф, а тело не найдут вовсе и на этом основании возбуждать дело не станут.
Еще через полтора десятилетия как-то утром в кафе зайдет перед работой консультант одного из милицейских отделов по фамилии Стогов: помятый тип в разношенных, размокших кедах и с недельной щетиной на подбородке. К тому времени все вернется на круги своя. Как и при купце Сучкове, в бывшем рабочем клубе станут продавать теперь алкоголь в разлив, а больше не станут продавать ничего.
…По липкой стойке ползают мухи, вполголоса мяукает радио, толстой барменше хочется спать. Стогов быстро выпил свой напиток и вышел обратно под дождь. Старая рассохшаяся дверь громко за ним хлопнула.
«Почему у жителей этого города такие неприветливые лица?» – думал Стогов, шагая по улице. От кафе до нужного места пройти ему оставалось совсем немного, но кеды промокли так, что при каждом шаге вода внутри буквально хлюпала. Этот дождь не кончится никогда, и чем темнее тучи над городом, тем неприветливее лица прохожих. «Хотя по идее, – думал Стогов, пытаясь не наступать совсем уж в лужи, – должно быть ровно наоборот. Сопротивляясь пасмурной погоде, люди должны хотя бы пытаться улыбаться друг другу. Хотя бы пробовать разогнать эту вечную осень. А они не пытаются. Все теснее смыкают брови над переносицей, и от этого кажется, будто просвета в тучах не будет никогда».
