— В угол!
О том, что удалось заехать фавориту слева, Климов догадался лишь тогда, когда услышал:
— Три… четыре… пять…
Элегантный сухощавый рефери выщелкивал перед собой наглядно растопыренные пальцы:
— Восемь… девять…
— Зю-ня-ааа!
— Аут.
Плахотин все же сел. Оперся на перчатку. Помотал башкой и повалился навзничь.
Судья на ринге вскинул руку Климова и объявил победу.
…Били его в душевой. Их было пятеро, а он один. Как раз намылил голову, лицо…
Ударили в висок чем-то тяжелым.
Вода была напористая, мелкая, и он довольно скоро оклемался. Ханыг, конечно, уже не было. Сбежали. Бой Климова был заключительный, и в душевую больше так никто и не зашел.
Климов открыл глаза, потрогал голову рукой. Нет, не болела. Коротко остриженные волосы напомнили ему о психбольнице. Значит, все это ему приснилось, вернее, вспомнилось во сне… И Климов улыбнулся. Благостно и умиротворенно. Господи, как хорошо проснуться дома, в своей спальне, зная, что тебя не хватятся сию минуту на работе, ты в отгуле… Он потянулся, приподнялся на подушке, осмотрел надорванные локтевые вены, медленно провел по ним расслабленными пальцами… слегка прижал… Нет, все было нормально, подживали… и сердце мерно, четко гнало кровь по жилам. Хорошо! Он закинул руки за голову и минуты две бездумно всматривался в потолок, такой знакомый и такой родной! Вон след от комара, которого он как-то прибил шлепанцем в отместку за его зловредность и неслыханную кровожадность. Обычно Климов на укусы комаров не реагировал, но этот и Оксану свел с ума, и Климова допек. За что и был, естественно, наказан. Вон паутинка, над светильником… Оксана никогда ее не видит при уборке… и не надо… так даже уютней, домовитей…
Обычно Климов просыпался рано, в половине пятого, от силы — в пять, но пребывание в психушке вымотало нервы, сказался недосып: часы показывали девять.
— Охо-хо, — Климов зевнул. — Пора вставать. — И вновь прикрыл глаза. Дескать, имею право.
Хотя дверь в спальню и была плотно прикрыта, он слышал, как жена возилась у плиты, что-то пекла, по запаху — творожный пудинг, столь любимый Климовым, наверное, отпросилась на работе, чтоб иметь возможность побыть дома, подкормить и подлечить измотанного службой — будь она проклята твоя работа! ненавижу! — отца своих детей и — собственного? — мужа, пострадавшего от злых мучителей, лишивших его памяти и заточивших в местную психиатричку. Наверное, и проснулся он так поздно, что пришлось рассказывать жене о злоключениях, о том, как нашел сына Легостаевой, о том…
Звонок в дверь заставил его вновь открыть глаза и приподняться на подушке. Кто-то звонил к ним в квартиру. Может. Андрей? Он должен был съездить в больницу, посмотреть вместе с профессором, действительно ли спрятана в диване книга «Магия и медицина», как призналась на допросе Шевкопляс? Но он бы позвонил по телефону, парень деликатный… Дети в школе… Вероятно, кто-то из соседей…
Он слышал, как Оксана отворила дверь, кому-то назвала свою фамилию, сказала: «Да», и женский полушепот стал перемежаться вздохами сочувствия.
«По-видимому, кто-то из соседок, — решил Климов и благодушно повернулся на бок. — Хорошо! Не думать, не спешить, не опасаться… лежать с закрытыми глазами, вдыхать милый и родной запах жены, идущий от подушки, одеяла, от ночной сорочки, брошенной Оксаной в изголовье».
Наружная дверь хлопнула, щелкнул замок, послышались шаги.
Оксана вошла в спальню.
— Юр, ты спишь?
Он притворился, что не слышит, нарочито затаил дыханье и невольно улыбнулся, приоткрыв один лишь глаз, мол, что?
Оксана протянула телеграмму.
— Вот.
И всхлипнула, зажав ладонью рот.
«Умерла баба Фрося приезжай похороны Петр»
Климов медленно, сквозь зубы втянул воздух, выдохнул, потер рукою лоб и отложил текст телеграммы в сторону. Это извещение в который раз доказывало, что течение жизни совершенно не зависит от человеческой воли, только от смерти. От ее безумной логики.
На какое-то мгновение он потерял ощущение реальности, слушал и не слышал, что говорит ему жена, как будто с головой ушел под воду, пока до его слуха не донесся вой сирены. То ли милицейской, то ли «скорой помощи».
Смерть близкого, родного человека, все равно, что ожог. Ничем не смоешь. На всю жизнь. О своей смерти — когда- то же она наступит! — Климов думал также, как о насморке: ничего страшного. Но смерть родных и близких…
Он глянул на Оксану, горестно застывшую с ладонью на губах, и перекрестился:
— Царство ей небесное, Ефросинье Александровне…
Жена согласно закивала головой и повернулась к образу
Спасителя, дешевенькой иконке, купленной в церковной лавке.
Надорванную вену заломило, как после забора крови или же введения лекарства. Был человек и нет. Климов поморщился, согнул левую руку в локте, потер ее от кисти до плеча. Никто у него кровь не брал, никто не собирался вкалывать ему губительную дрянь, это просто жаловалось сердце.
Позвонив в Управление и получив от подполковника Шрамко «добро» на отъезд из города, Климов поспешно собрался, обнял, поцеловал жену, решившую было поехать с ним, но он ей запретил. — Хоть ты будь дома. Мне так легче.
Пообещал вернуться сразу же, как только… он не стал продолжать фразу — и так ясно, сунул пистолет под мышку, в кобуру, все-таки решил в последнюю минуту взять, чем черт не шутит, попросил Оксану принести зубную щетку, все время забывал и вспоминал лишь на пороге, посидел секунды две на табурете у двери вместе с женой, сгладил дорогу, и поехал на вокзал. Самолеты совершали рейсы только по нечетным числам.
Уже в вагоне, устроившись на верхней полке четырехместного купе и поудобней умостив под голову подушку, Климов подумал, что на похоронах могут понадобиться лишние деньги, и той скромной суммы, которой он располагал, возможно, будет мало. Цены на товары и услуги за последний год так подскочили, что в магазины заходить он просто- напросто боялся, а к услугам разных фирм старался прибегать как можно реже. Вернее, он их также избегал, как и торговые ряды. А тут еще зарплату в срок не выдавали, били на сознательность и на острейший дефицит наличности. Стыдно сказать, но иногда Оксана радовалась, как ребенок, когда ее довольно хамоватая соседка, работавшая завотделом в гастрономе, угощала литром молока или пакетом макарон. «Ты не торчал на кухне и не знаешь, как это мучительно гадать, что приготовить пацанам на ужин и чем их накормить в обед, — отмахивалась от него жена, когда на Климова накатывала ярость неприятия подобных угощений. — Вот он холодильник, вот плита, — она швыряла тряпку или нож на стол, в зависимости от того, что было у нее в руке, и приглашающе показывала на кастрюли: — Действуй! Корми жену и сыновей, добытчик…»
Эта реплика была ее козырной картой, никогда не выходящим из игры тузом, и Климов отступал, мол, да, конечно, хотя слово «добытчик» и звучало унизительно. Он добывал совсем не то, что можно было потушить, сварить или поджарить. Следы, отпечатки, приметы… доказательства вины.
Поезд взял разбег, вагон шатало, от окна сквозило холодком, полка скрипела… под ритмичный стук колес думалось грустно. Вот и отжила свое на свете баба Фрося… Ефросинья Александровна Волынская… Совестно сказать, но Климов по сей день не знал, кем доводилась умершая его матери или отцу. То ли двоюродная тетка, то ли первая жена его троюродного прадеда. Ей было, если подсчитать, наверное, лет девяносто… да, не меньше… Родилась она еще до первой мировой войны, в девчонках видела царя, голубоглазого, в погонах, на портрете, что-то говорила про фамильное родство не то с московскими купцами Привезенскими, не то с какой-то настоятельницей женского монастыря… вроде, в Твери. Климов всегда воспринимал покойную, как Бабу Фросю, тихую, все понимающую, никогда и никого не осуждавшую. Жила она довольно бедненько, родных детей и внуков не имела, возможно, и была когда-то замужем, но, видимо, недолго… На желтой ломкой фотокарточке, которую однажды Климов видел у нее в руках, запечатлен был некто с мальчуковой челкой и худым лицом. Она как-то обмолвилась, что «этот человек» был настоящим графом, но вынужден был выдавать себя за пролетария — без роду и без племени. Работал сцепщиком, осмотрщиком вагонов. Жили они тогда в пристанционной слободке, в наспех сколоченном из шпал и бросовых щитов снегозащиты флигеле-бараке. Потом, как понял Климов, человек этот попал под паровоз, никто не ведал как, поскольку был он «трезвым без обмана». Сначала бабе Фросе присудили было пенсию, а после вышла закавыка, вроде, как не ей должны платить, а по-хорошему, она обязана «покрыть и компенсировать». Когда началась война Отечественная, попала под бомбежку, вывихнула ногу. Сама кое-как поправила сустав, да, видно, неудачно. Из-за колена и с железной дороги пришлось уволиться, пошла уборщицей в пристанционный магазин. Канистры, стеклотара, упаковочные ящики… Загаженные мухами шнуры электроламп… какие-то сутулые нетвердые в движеньях люди с лицами, покрытыми щетиной, словно плесенью. Они злословили, дышали смрадной вонью, катали бочки, жали «краба»… Люди с черного хода. Не потому ли Климов с детства не выносил гастрономические запахи? Из школы он бежал домой, оттуда — к бабе Фросе. Сперва, чтобы она «имела его на глазах» — мать и отец учились в институте, затем, чтобы помочь. Баба Фрося была безотказной в работе и очень уставала, подряжаясь грузчицей. В обитой фанерой подсобке, где вечно протекали трубы и железно гудел морозильник, Климов впервые уразумел, что жизнь начинается с четырнадцати копеек: за эти деньги можно было купить буханку хлеба. Там же он узнал еще одну несправедливость: чаще упрекают безупречных. Баба Фрося застудила почки и, разгибаясь, потирая неподатливую спину, жаловалась, что горе, как ноготь: растет и растет. Она страшилась, что из Юрки может выйти уркаган, когда он ей рассказывал про сыщиков и про пиратов, о которых читал в книгах, и учила его вышивать крестом, китайской гладью и простым стежком. Чем старше становился Климов, тем чаще она подворачивала ногу. К врачам не обращалась, а приступала больную ногу здоровой и дергалась, вправляя вывих. Она несла свой крест с библейским оправданием земной юдоли и людской тщеты, без ропота, отчаянья и видимой надсады. «Отче наш» впервые Климов услыхал из ее уст. Потом ей посоветовали жить на юге, поближе к минеральным водам, и она просила отца Климова способствовать ей в переезде. Так баба Фрося оказалась в Ключеводске, а вернее, как тогда он назывался, в абонентном ящике ноль — сорок три, в «соцгородке». Обнесен он был колючей проволокой, имел два пропускных пункта: для жителей и для рабочих, на картах обозначен не был и таил в себе какой-то жуткий государственный секрет. Попасть в «соцгородок» мог только приобщенный к «спецкоманде» человек, имеющий особый пропуск. Выходить и уезжать из городка практически не дозволялось.
