– Ну, н-насчет «беляночки» с «розочкой» – это тебе виднее, бр-рат… Т-ты у нас в этом деле эксперт, – отозвался первый, присаживаясь на плиту. – Не зря в наркологии три раза лечился.
– А ты два!
– А-арифметика… Лобачевский нашелся… Пиф-фагор, – бормотал низенький, высвобождая из-под лохмотьев бутылку с любезным сердцу каждого чистопородного российского алкаша пойлом под названием «Анапа». Открыл зубами и отхлебнул такой глоток, что длинный завыл, танцуя по плите:
– Ну… во дает! Думаешь, если ты кандидат филологических наук, то вот так… по полбутылки за г'аз выхлебывать можно?
– У м-меня, м-между прочим, диссертация по «Заповеднику» Довлатова, – сообщил низенький.
– И что?
– А там все пью-у-ут!
Утешившись равноценным глотком портвейна, длинный поправил тюбетейку и начал притопывать по плите. Потом остановился и стал разглядывать плиту.
– Что это тут, эта, начег'тано? Я чего-то… не пойму! Ну, ты, специалист по г'оссийской словесности, пг'очти-ка…
Низенький подошел и стал близоруко тыкаться носом поочередно в каждую из букв надписи, вольготно раскинувшейся через всю плиту.
– Да-ва-е… ба-ва-е…
– Может, «Баваг'ия»? – предположил длинный алкаш.
– П-пиво, что ли?
– Клуб футбольный! Немецкий, из Мюнхена…
Дискуссия могла длиться долго. Под лохмотьями у длинного было еще три бутылки портвешка, и подогретое им воображение в контексте рассеянного, как просыпанная под ветром мука, света фонаря могло продиктовать алкашам любую интерпретацию надписи на плите.
А на бетонной строительной плите, ставшей надгробной для Вадима Косинова, было написано белой краской из баллончика для graffity: «Давление общественного мнения».
– Максим был прекрасным, достойнейшим человеком.
Я обернулась. Тетушка Мила, склонив голову на плечо и придав лицу в высшей степени назидательное выражение, смотрела на меня. Я перевела взгляд с нее на висящий на стене портрет. Это была фотография, строгая, черно-белая, с выпуклыми переходами оттенков и светотенями. Фотография мужчины лет сорока, с правильными чертами лица, широко расставленными глазами, прямой и открытый взгляд которых давал понять, что это человек достаточно откровенный, простой, но в то же самое время властный и привыкший к тому, чтобы ему беспрекословно подчинялись. Дисциплинированность и строгий самоконтроль сквозили в складке жесткого рта, в легко обозначенных морщинах на высоком, с начинающимися залысинами, лбу. Характерно обрисованные надбровные дуги обличали в мужчине некоторую прямолинейность и упрямство.
Все вышеизложенное в сочетании с генеральским мундиром, в который был облачен человек на фотографии, составляло весьма полную картину, к которой еще час назад мне было нечего добавить, потому как я полагала, что знаю об этом мужчине все. Еще бы! Все-таки это был мой покойный отец, генерал-майор Охотников Максим Прокофьевич.
Но сегодня произошло событие, которое дало мне понять: не зарекайся. Не думай, что ты знаешь о ком-либо все, даже если этот кто-либо – твой отец или ты сама. «Недаром на храме в Дельфах, – отчего-то пришло в голову неожиданное воспоминание, – начертано изречение местного оракула: „Познай самого себя“.
– Он был честным человеком, – повторила тетушка.
Я очнулась. Конечно, тетя Мила имела в виду не Дельфийского оракула. Нет. Она говорила все о том же – о моем родителе, о генерале Охотникове. Вот уж воистину не знаешь, где найдешь, а где потеряешь!
Но все по порядку. Сегодня утром я получила заказное письмо, ознакомившись с содержанием коего пришла в шок. Это обстоятельство прямо указывает на то, что письмо следует привести полностью. Итак:
«Высокочтимая Евгения Максимовна! Человек, который к Вам адресуется, ни разу Вас не видел, если не считать какого-то репортажа по ТВ, где Вы попали в кадр вместе с высокопоставленным чинушей из тарасовской администрации. Кажется, сей бюрократический продукт – я имею в виду чиновника – обязан Вам сохранностью своего дряблого животика, яйцевидной черепушечки, да и всей своей незамысловатой, если не считать личного „мерса“, собственного кабинета в присутственном месте да вкладов в банках, персоны. Надо сказать, что Вы, Евгения Максимовна, меня изрядно удивили. Я и раньше полагал, что нет предела совершенству, но Вы существенно раздвинули мои жизненные горизонты. Как писал в одной из своих нетленок г-н Пелевин, „каждый, кому двадцать четвертого октября девятьсот семнадцатого года доводилось нюхать кокаин на безлюдных и бесчеловечных петроградских проспектах, знает, что человек вовсе не царь природы“. Но перейду к делу, тем более что я пьян.
Известно ли Вам, почтенная Евгения, что Ваше имя переводится как «благородная»? Если нет, сочту своим долгом довести это до Вашего сведения. И, вне всякого сомнения, Вы, как благородная леди, не станете отрицать нашего с Вами несомненного родства. Не только душ, разумеется. Горькая правда жизни состоит в том, что двадцать семь лет тому назад некий военный проезжал по Приволжской железной дороге и в связи с задержкой поезда в Волгограде сошел в сем городе-герое и отправился весело проводить время. А что он проведет время весело, то полагать так он имел все основания. Ибо в указанном городе-герое имел любовницу.
Простой расчет указывает, что именно эта задержка поезда и дала отсчет новой жизни. Любовница бравого военного забеременела и после известного срока родила мальчика, которого назвала в честь отца Максимом.
Так появился на свет человек с этаким лермонтовским именем и отчеством: Максим Максимович. Когда Максиму Максимовичу было шестнадцать, его родительница приказала долго жить. Долгое время М.М. гневил бога своими малосущественными рассуждениями о том, что, простите, все люди как люди, а он – хрен на блюде. Без родственников, без моральных устоев, без, видите ли, оснований вращаться в приличном обществе, на которое он имел право самим фактом своего рождения. Все-таки он имеет честь происходить от генерал-майора Охотникова, который, как говорят, служил в КГБ и вообще был большой ведомственной величиной. Правда, весь запас своей родительской любви он расходовал на одного лишь отпрыска, коим, Евгения Максимовна, являетесь Вы. О своей побочной волгоградской поросли он за давностью лет и множеством дел запамятовал, а потом и вовсе умер. Это, конечно, печально, но у нас с Вами повод встретиться, я полагаю, есть. Так что еду к Вам из Волгограда на поезде 118 Астрахань–Москва, а если фигурально – лечу на крыльях любви и родственной привязанности. Прибуду скоро.
В случае если Вы, почтенная сестрица, сомневаетесь в моей личности, то готов немедленно представить соответствующие документы, подтверждающие факт моего рождения от генерал-майора М. П. Охотникова. Но основное доказательство, прошу прощения за ссылку на анатомию, – это моя личность, в частности, физиогномика оной.
Наше Вам с кисточкой, сестрица. С сим остаюсь Ваш брат Максим Максимыч».
Когда я прочитала данный, с позволения сказать, опус, то подумала, что это чистой воды издевательство. Однако… Тетушка, видя мое недоуменное лицо, перехватила у меня листок и, нацепив очки, тоже столь шокировавшую меня писанину прочла. Ее лицо отвердело, стало серьезным и каким-то печально-вдохновенным.
– Какой-то придурок… – обрела наконец я дар речи. – На прошлой неделе мне уже присылали какую-то ерунду о том, что «палица господня занесена…», ну и прочий бред. Оказалось, алкаш из соседнего подъезда написал. Я его по почерку вычислила. Это, в принципе, довольно просто оказалось.
– По почерку? – заинтересовалась тетушка. – Это что же… как Шерлок Холмс, что ли?
– Совершенно верно, – сказала я, – как Шерлок Холмс.
– А что ты можешь сказать об этом письме? – спросила тетя Мила.
– Да какая разница! – пожала я плечами. – Честно говоря, этот кретинизм меня мало интересует. Мне сегодня ехать по делам нужно. Вот еще, буду я снова графологическую экспертизу проводить из-за какого-то чокнутого.
– Тебе неинтересно?
– Нет.
– А совершенно напрасно. Потому что этот человек написал правду.
Я посмотрела на тетушку так, как рассматривала ее в последний раз около месяца назад, когда она по ошибке засыпала в стиральную машинку муку и крахмал вперемешку. Вместо стирального порошка-то!
– Не поняла, – только и смогла произнести я.
Вот с этого момента тетушка и начала свои рассуждения о том, что ее брат, а мой отец, был честным и порядочным человеком.
– Тебе, конечно, будет тяжело слышать то, что я скажу, но с твоей мамой у него не все складывалось так, как хотелось бы, – заговорила она. – И многое из того, что тут, в этом письме, изложено, я знала. Что у него в Волгограде кто-то есть, какая-то Ира, например. И что у нее от него ребенок, мальчик. Но больше мне Максим ничего не говорил, хотя и доверял больше всех. Но ты не должна разочаровываться. Максим, твой отец, был прекрасным, достойнейшим человеком.
