Знакомая народная мудрость», — подумал я про себя. — Аня его, конечно, привечает, не погонишь же живого человека. А я вижу, не может она Валерия из сердца выбросить совсем. И мечется между огнём и полымем…
— Ильин бывал у неё дома?
— Бывал. Частенько. С Серёжкой играл. Ко мне.вместе приходили.
— И как у них, что чувствовалось?
— Погоди, мил человек. Я смотрю, он с Серёжкой, как с родным. Вышел это Коля на минуточку, а я Ане и говорю, мол, зачем парня мучаешь. Да и себя определить надо.
А она мне: теть Фиса, так называла всегда, теть Фиса, говорит, я сама ещё разобраться не могу, куда уж вам…
Короче говоря, спровадила меня. Николай, скажу вам, шибко Сергею Петровичу нравился…
— Аниному отцу?
— Ага. Мне говорил по секрету, что, мол, крепкий мужик из него получится… Слово, правда, другое употребил.
Дай бог памяти… Да, добротный, говорит. Хозяин справный.
Он им, помню, заборчик новый поставил. — Да, забор Ильин поставил крепкий. — Сергей Петрович слаб был…
Я перебил старушку:
— Так значит, вы спросили у Ани, выйдет ли она за Ильина? А дальше?
— Дальше? Один раз ещё только и был разговор. Прихожу я к ним утром в субботу или в воскресенье, не помню точно, какое-то дело до Ани было. Гляжу, Николай в кухне под краном умывается. Она ему полотенце подаёт… Я что-то такое сказала ей. В шутку. Хорошо, мол, когда мужик в доме. Она ничего не ответила…
— И когда это было?
— Ой, запамятовала.
— Пожалуйста, припомните.
— Какой-то, кажись, праздник обратно был. Вспомнила! Верно. Не суббота, не воскресенье, а праздник. Седьмое ноября.
— Значит, Ильин у неё ночевал?
— Выходит,ночевал.
— А как он воспринял приезд Валерия?
— Вот и получается, что Валерий ему уж во второй раз дорогу перебежал,
— Вы не знаете, они встречались после этого?
— Не знаю, врать не хочу.
— Он провожал их?
— На вокзале я его не видела.
— Аня его вспоминала или нет?
— Муж приехал…
— А она це просила вас не говорить при Валерии об их отношениях?
— Уж какие там были отношения, я не знаю…
— Человек бывал в доме… Ночевал… А вы — близкий, почти родной, могли проговориться.
— Родно-о-ой, — протянула Анфиса Семёновна. — Роднее не было. Что-то в этом роде Аня меня предупреждала.
Говорит, надо все начинать сначала. А старое — вон. Я, хоть и старуха, смекаю ещё. Могла и не предупреждать. Я худа ей не желала. Хотела бы всегда помогать, всей душой.
И вот этими старыми руками…
Мы говорили долго. Воспоминания волновали старушку. Видимо, Кирсановы являлись самыми близкими, если не единственными людьми в её жизни, память о которых воскрешала много хорошего и дорогого.
— Ещё один вопрос. Когда умер отец Ани, возникало у неё желание покончить с собой? Может быть, она вам говорила об этом?
— Нет, не припомню такого. Горевала шибко. Но молодость своё брала. — Анфиса Семёновна подумала. Помолчала. — Нет, не было и мыслей таких у ней.
Я чувствовал, Анфиса Семёновна утомилась. Да и сам, признаюсь, стал терять ясность направления беседы. И решил на сей раз закончить.
Она вдруг спохватилась:
— Скажи, мил человек, а для чего тебе все это надо?
Может, что нехорошее открылось?
— Да чего уж хорошего в Смерти человека? — уклончиво ответил я. — Тем более такой молодой и красивой женщины.
— Верно. Ей бы жить да жить. А уж как о Сергее вспомню, так сердце кровью обливается. Да и Валерий безвинно страдает.
Все же мой ответ старушку не удовлетворил. Но у неё хватило такта и ума в дальнейшие вопросы не вдаваться.
Неглупая была эта Анфиса Семёновна. Хотя на вид простая и бесхитростная…
Можно ли было ей верить? Я не мог найти причин, для чего бы ей стоило говорить неправду.
А если человек врёт только для красивой лжи — это болезнь. Это патология. Такие тоже мне встречались.
Нет, крёстная Залесской была в здравом уме.
Но все-таки её показаний для меня было мало. И я отправился в сельскохозяйственный институт.
Уже один взгляд на теснившиеся на небольшом пятачке здания говорил о его эволюции.
Все, по-видимому, началось с длинного одноэтажного строения красного кирпича врасшивку. Так строили ещё до революции. Может, это была церковноприходская школа.
Потом выросло двухэтажное. Кирпич и дерево. Много стекла. Местный, так сказать, конструктивизм. Площади и солидности хватало поначалу только для техникума. Но когда размахнул свои крылья домина в пять этажей, с колоннами, портиками, капителями, с декоративным карнизом, с широкой лестницей, проглотившей полдвора, внушительное здание не могло стать не чем иным, как высшим учебным заведением. А что оно, учебное заведение, будет жить и развиваться дальше, категорически утверждала пристройка наших дней. Совершенно гладкий, ровный параллелепипед с широкими окнами и керамзитовой штукатуркой.
Слово теперь оставалось за достижением будущей архитектуры. Тогда институт, возможно, дорастёт до академии…
Исполняющий обязанности ректора разговаривал со мной недолго.
— Да, да, слышал. Печальная история. Залесского я не помню. А вот Кирсанову — хорошо. Аккуратная, дисциплинированная. Активистка. У Ильина я присутствовал на защите. Положение обязывает — председатель учёного совета. Но, скажу откровенно, на его защите я испытывал удовольствие. Редкое сочетание — хорошая научная подготовка и практический опыт. Но, сами понимаете, в личном житейском плане я Ильина, можно сказать, не знаю совершенно.
Тем более он у нас был аспирант-заочник. Поговорите лучше с профессором Шаламовьш. Он его научный руководитель…
Секретарша ректора помогла мне найти Шаламова в коридоре института.
Яков Григорьевич извинился, что мне придётся немного подождать: он заканчивал разговор с двумя грустными, усталыми молодыми людьми. По-моему, разговора не было.
Сухощавый, седой как лунь профессор спокойным, методическим голосом вбивал в смиренных учеников что-то важное для них. Уверен — совершенно напрасно. Когда он их отпустил, они пошли прочь сначала медленно, потом все быстрее и быстрее, пока не побежали.
Шаламов пригласил меня в свой кабинет. Он возглавлял кафедру растениеводства.
Посмотрев на моё удостоверение и узнав, что я хотел бы поговорить об Ильине, он сцепил свои длинные пальцы и положил руки перед собой на стол.
— Странно: Ильин и следствие… Понятия для меня взаимоисключающиеся.
— Почему вы решили, что следствие соприкасается обязательно с преступниками?
— О честном человеке узнают все у него самого.
У профессора была кристальная логика. Мне надо было или выворачиваться, или признать его проницательность, то есть раскрыть свби замыслы. Одно не лучше другого. Вот что значит сила слова!
— Честность нередко требует не меньших доказательств, чем виновность.
— По-моему, правде всегда тяжелее, чем кривде. На то она и правда. Впрочем, насколько я понял, предмет нашего разговора — Николай Ильин. И вам нужны факты, факты и только факты. Я к вашим услугам.
— Ильин закончил аспирантуру?
— Конечно. И защитился. В феврале месяце.
— Странно. О том, что он кандидат, Ильин не пишет в документах.
— Но диссертация ещё не утверждена в ВАКе.
— Ясно. Значит, дело не в его скромности?
Шаламов пожал плечами:
— Нескромно, на мой взгляд, кричать о своей необразованности. Знаете, есть такое высказывание: «мы институтов не кончали»…
— Ну, видите ли, институтов просто-напросто на всех не хватит, сколько ни строй…
— Ума тоже не всем хватает…
Профессор находился, что называется, в состоянии «момента». Да, два молодых балбеса здорово подпортили ему настроение. Надо его вернуть в состояние равновесия.
— Насколько я понял, об Ильине вы этого сказать не можете?
— Выходит, вас уже проинформировали? — Он усмехнулся. — «Парадокс Шаламова — Ильина»…
— Нет. Видите ли, вы первый из института, с кем я разговариваю обстоятельно.
— Прошу прощения. А впрочем, чтобы развеять таинственность, поясню. Всех до сих пор удивляет, что Николай был аспирантом именно у Шаламова, а не у кого-либо другого…
— Яков Григорьевич, я ведь совсем ничего об этом не знаю. И, если можно, разъясните, пожалуйста, профану в вашей науке, в чем, собственно, соль?
— Следователя могут интересовать и такце вопросы?
— Прекрасное мнение о нас…
— Простите, если обидел… В —двух словах скажу. Вы, конечно, слышали о травопольщиках и нетравополыциках?
— Разумеется.
— Дело в том, что Ильин — травопольщик. Конечно, это грубо говоря. Я же
— придерживаюсь другого направления.
И тем не менее не было аспиранта интереснее и поучительнее для меня самого. Желал бы, а в душе чувствую, что Ильин считает меня тоже не последним дураком… Понятно?.
