— Жаловался на недомогание?
— Нет… Он был крайне скрытен… Как-то раз сказал, что у него участилось сердцебиение накануне резкой перемены погоды… Но потом врачи провели курс югославского компламина и ему стало значительно легче…
— Он не жаловался на здоровье во время последней встречи?
— Нет.
— Следовательно, попросил вас прилететь утренним рейсом, и на этом ваш разговор закончился?
— Да.
— Вы живете одна?
— С мамой.
— А кто подошел к телефону, когда он позвонил вам? Матушка или вы?
— Я, конечно. Мама рано ложится спать.
— Фрау Дорн, я вынужден включить диктофон и попросить вас воспроизвести разговор с мистером Грацио еще раз.
— Пожалуйста… "Добрый вечер, дорогая…" Нет, нет, мы никогда не были близки, — словно бы угадав возможный вопрос Шора, заметила женщина, — просто господин Грацио был обходителен с теми, кому верил и с кем долго работал… "Не могли бы вы завтра первым рейсом вылететь ко мне, вас встретят в аэропорту. Если вы захотите арендовать в "ависе" машину, счет будет, понятно, оплачен; прилетают люди из-за океана, предстоит сложная работа, пожалуйста, выручите меня…" Вот и все.
— А что вы ему ответили?
— Сказала, что сейчас же забронирую билет и прилечу с первым рейсом; на всякий случай, попросила я, пусть концерн вышлет машину; как я понимаю, за рулем будет Франц, я помню его "ягуар"… Вот и все…
— Понятно… Спасибо, фрау Дорн, я выключаю запись… Расскажите, пожалуйста, когда вы начали работать с Грацио?
— Давно, инспектор… Лет семь назад.
— Каким образом вы к нему попали?
— Я пришла по объявлению… Выдержала конкурсный экзамен и начала работать в его банковской группе… Знаю итальянский и английский, выучила французский… Однажды пришлось стенографировать совещание наблюдательного совета, на котором были представители итальянских и американских фирм… Господину Грацио понравился мой итальянский, с тех пор я часто с ним работала…
— Вы стенографировали все важные совещания?
— Да. Особенно если собирались представители разноязычных стран…
— Господин Грацио приглашал вас когда-нибудь на ужин?
— Только с компанией.
— Вы знали его близких друзей?
— Как вам сказать… По-моему, близких друзей у него не было, инспектор. Я знаю, что он уезжал отдыхать — дней на пять, не больше — на свою яхту в Палермо… Там не бывал никто из его служащих… Он был со всеми очень добр и ровен… Нет, я не знаю его близких друзей.
— А какими были его отношения с господами Бланко и Уфером?
— Это его… Как бы сказать… Я не уверена, являлись ли они его компаньонами, но, мне кажется, он доверял этим людям и делал с ними серьезный бизнес.
— Какого рода?
— Господин Грацио никогда и никому не рассказывал о своем бизнесе, инспектор, это не принято.
— Вы хорошо знакомы с этими людьми?
— Нет. Поверхностно.
— Вы хорошо относились к покойному?
— Очень.
— Вы не хотите помочь мне в установлении истины?
Женщина снова закурила; пальцы ее не дрожали больше, но лицо было бледным и глаза тревожными.
— Я готова помогать во всем, инспектор.
— Меня интересует любая подробность, любое ваше соображение о случившемся… Может быть, вас тяготит что-то, вы подозреваете кого-либо?
— Нет.
— Вы считаете, что у Грацио были веские причины уйти из жизни?
— У каждого человека есть своя тайна.
— Вы не замечали каких-либо аномалий в его поведении за последние недели или месяцы?
Женщина покачала головой, ничего не ответила.
— Вчера по телефону вы говорили, что все случившееся ужасно, что это невозможно, он так любил жизнь и все такое прочее… Господин Грацио был человеком настроения?
— Нет, он был человеком дела, там настроения невозможны.
— Почему господин Грацио мог решиться на такой страшный шаг, фрау Дорн?
— Я не знаю…
— Скажите, пожалуйста, на последних совещаниях вашего наблюдательного совета не было тревожных сигналов о близящемся банкротстве?
— Если бы эти разговоры и были, я не ответила бы вам, инспектор, потому что подписала обязательство не раскрывать секреты концерна в течение десяти лет после окончания работы…
— Я понимаю вас, фрау Дорн… Когда вы беседовали с господином Грацио перед его последним телефонным звонком?
— Это было… Мне кажется, дней восемь назад… Он звонил из…
— Откуда?
— Из Гариваса…
— И что же?
— Продиктовал памятку…
— Это секрет?
— Думаю, нет… О подробностях я вам говорить не стану, но касалась эта памятка — только для членов наблюдательного совета — энергопроекта для Гариваса…
— В ней не было ничего тревожного? Простите, но я вынужден поставить вопрос именно в такой плоскости, фрау Дорн.
— Нет, — чуть помедлив, ответила женщина. — Я бы сказала…
— Что? — подался вперед Шор. — Что бы вы хотели сказать?
— Я бы сказала, что тон памятки был вполне… оптимистичным…
— Вы можете предположить, что могло подвигнуть господина Грацио на самоубийство?
— У всякого человека есть своя тайна… Я уже сказала…
Шор откинулся на спинку кресла, бросил под язык мятную таблетку, потянулся и, нажав на одну из кнопок селектора, спросил:
— Что там с расшифровкой записи беседы? Готова?
— Да, — ответили ему.
— Очень хорошо. Прочитайте мне, пожалуйста…
— Да, но…
— Нет, она не услышит, я переведу разговор на трубку, читайте.
Он не смотрел на женщину, он смотрел в окно, где ее отражение было четким; и сразу же заметил, как она потянулась к сумке и нервно закурила.
Шор сидел, словно каменный, только открывал и закрывал глаза, лицо его иногда сводило гримасой…
По прошествии нескольких томительных минут он сказал:
— Благодарю, Папиньон, молодец.
Положив трубку, Шор повернулся к фрау Дорн и усмехнулся, не разжимая рта.
— Вы все поняли?
— Не-ет…
— Фрау Дорн, вы читающий человек, у вас дома прекрасная библиотека и большую ее часть составляет детективная литература, не надо лгать мне попусту… Поскольку я не очень-то верю в самоубийство вашего босса — говорю вам об этом доверительно, вы не вправе передавать мои слова кому бы то ни было, — мне пришлось взять под опеку и контроль всех тех, кто был близок к Грацио… От греха… В ваших же, кстати, интересах… Если Грацио действительно убили, то и вас шлепнут, как муху… Ясно?! О чем вы говорили с тем человеком, который позвонил вам в отель в девять и пришел в десять вечера? Я хочу, чтобы вы это сказали на диктофон, потому что в противном случае я обращу записанную моим помощником беседу с этим человеком против вас! Вы утаиваете правду от следствия! Следовательно, вы покрываете тех, кто повинен в гибели Грацио! Ну, давайте!
— Я не знаю этого человека… Я не знаю, я ничего не понимаю, — женщина заплакала. — Если тем более вам уже все известно…
— Повторяю, я не желаю вас позорить… Одно дело — вы сами рассказали мне все, а другое — если я вызову вас в суд в качестве человека, который скрывает правду! Говорите, фрау Дорн, можете говорить так, как вам представляется удобным сказать, я вправе представить следствию запись, но могу и не представлять, а передать ваши скорректированные показания.
— Я не знаю этого человека, — повторила женщина, — он позвонил и сказал, что ему необходимо увидеть меня по поручению господина Раффа…
— Кто это?
— Мой бывший шеф.
— Где он?
— Он вице-президент филиала "Кэмикл продакшнз" во Франкфурте.
— Дальше…
— Рафф никогда бы не стал тревожить меня попусту… Значит, что-то случилось…
— Дальше…
— Этот господин отрекомендовался его новым помощником; он сказал, что его зовут мистер Вакс… Говорил, что вокруг гибели господина Грацио начинается скандал… Втянуты темные силы… Словом, я не должна давать никаких показаний, чтобы не поставить в опасность жизнь мамы и мою…
— Дальше.
— Это все.
Шор покачал головой.
— Пожалуйста, подробнее, фрау Дорн.
— Но это все! — воскликнула женщина. — Вы же можете сверить с вашей записью?
— Помните телефон Раффа?
— Триста сорок четыре, тринадцать, семьдесят.
Шор посмотрел в телефонной книге код Франкфурта-на-Майне, набрал номер; ответила секретарь, как всегда, с улыбкой, поюще, заученно:
— "Кэмикл продакшнз", добрый день, чем я могу быть вам полезна?
— Тем, что соедините меня с господином Раффом.
— У господина Раффа сейчас переговоры, с кем я говорю?
— Я инспектор криминальной полиции Шор. Звоню по крайне срочному делу, связанному с гибелью Грацио.
— Не будете ли вы любезны подождать у аппарата?
— Мне ничего не остается делать, как ждать у аппарата, пробурчал Шор.
В трубке щелкнуло, наступила громкая, слышимая тишина. Прикрыв мембрану тонкой, девичьей ладошкой, Шор спросил:
