Лизочка бежала со всех ног, личико обеспокоенное, губы дрожат. Подскочила к Алёне и схватила ее за правую руку:
– La dame, она принесла… она отдала тебе le bracelet?
Когда Лиза волновалась, она всегда мешала русские и французские слова, причем начинала и на том, и на другом языке говорить неправильно, и порой понять ее было довольно сложно.
– Какая дама?
– Ну, такая… la chauve… лысая…
– Что-то я не пойму, – растерялась Алёна.
– Ну я же говорила, что она его просто забрала! – сердито сказала Марина, подходя. – Или вы, девчонки, все выдумали? Браслет потеряли и сочинили в оправдание сказку про лысую тетку?
Лиза расплакалась, а Таня обиженно закричала:
– Нет, мы не выдумали! Ничего, ничего не выдумали! У Лизы le bracelet забрали, а я свой не потеряла, вот он! – И она отдала Алёне браслет с жемчужинками.
– Слушай, ты извини, – виновато заговорила Марина, – какая-то темная история… Мы пока, извини за выражение, какелон покупали…
– Что? – испуганно воскликнула Алёна.
– Ну, фондюшницу, – хихикнула Марина. – Она по-французски так называется – caquelon. Так вот, мы с Морисом ее рассматривали, а девчонки таращились на всякие стеклянные фигурки из местной verrière, и у Лизки упал с руки браслет. Тут к ним подошла какая-то лысая, в черном платье, в темных очках и… Что именно она сказала, Лиза?
– Она сказала: «Девочка, ты браслет потеряешь, лучше давай я его сама отнесу той даме avec un bleu… с синяком…» – сквозь слезы выговорила Лизочка.
Марина сочувственно поглядела на очки, надежно скрывавшие недавно появившееся украшение Алёниной физиономии:
– Лизка растерялась и отдала браслет. И все, лысая как сквозь землю провалилась вместе с ним! Только, может, это выдумка?
– Нет, правда! – еще пуще заплакала Лиза. – Она нам с Танечкой les tablettes de chocolat, шоколадки, дала, маленькие такие. Мы их съели, а обертки в сумочки положили. Посмотрите, si ne croyez pas, если не верите…
– Тише, моя радость! Я верю. – Алёна подхватила девочку на руки и снова села на ограду. Затем взглянула поверх склоненной Лизочкиной головы на подругу. – Понимаешь, Мариш, та лысая тоже на браслет глаз положила, но я успела купить его раньше. Однако она, зараза, по всей видимости, не успокоилась: как только увидела его у Лизочки – сразу и выцыганила. Да ладно, шут с ней, пусть это будет самой большой потерей в моей жизни, – усмехнулась Алёна, целуя Лизу. – Успокойся, мое счастье, такая ерунда не стоит твоих слез, браслет мне не очень-то и нравился.
Врать, конечно, нехорошо, но ведь во спасение…
– Ага, Лизочка-то и радость твоя, и счастье, а я кто? А я никто, что ли? – внезапно зарыдала Таня, пытаясь разнять руки, обнимавшие сестру, и самой забраться к Алёне на колени.
– Ты? – Писательница Дмитриева никогда не лезла за словом в карман, не растерялась и тут: – Ты мое сокровище, mon tre´sor!
– А я не tre´sor?! – снова залилась слезами притихшая было Лиза.
Алёна и Марина переглянулись. Девчонки явно устали. Они не привыкли пропускать дневной сон, их надо было срочно везти домой и укладывать спать.
Спешно двинулись к стоянке, причем Алёне пришлось поочередно нести на руках то Лизу, то Таню да еще вдобавок спрятать в свою сумку их новенькие бисерные сумочки, которые обеим почему-то мигом разонравились. А на стоянке их ждал сюрприз: выяснилось, что в «Пежо» Мориса могут поместиться либо люди, либо велосипеды и прочее барахло, в том числе какелон и Алёнино вино.
– Вот черт, я как-то не подумал… – простонал Морис, то растерянно глядя на свою команду, то с упреком – на «Пежо», который почему-то оказался не резиновым.
– Поступим так, – решительно сказала Алёна. – Вы, Морис, едете домой, а я караулю тут велики. Высаживаете семейство и возвращаетесь за нами.
– Нет, мы без велосипедов не поедем! – зарыдали девчонки пуще прежнего.
– Какие-то проблемы? – послышался рядом веселый голос. – Мы не можем вам помочь?
Это были соседи – Жильбер и Жаклин. Они мигом оценили ситуацию и предложили довезти Марину и девочек в своем «Рено». Обрадовавшийся Морис начал устраивать велосипеды в «Пежо», но оказалось, что они занимают весь багажник, все раскладное заднее сиденье и захватывают даже переднее. То есть Алёне сесть некуда.
– Не мучайтесь, – сказала она самоотверженно. – Вы поезжайте двумя машинами…
– Я вернусь за вами через час! – пообещал Морис.
– И не вздумайте! – возразила Алёна. – Вон там остановка автобуса, который идет через Нуайер. Там я сойду, а оттуда до Муляна рукой подать.
– Ничего себе, рукой подать, – шесть километров! – ужаснулась Марина. – Хотя для тебя это ерунда, конечно…
– Вот именно! – радостно заявила наша героиня, которая по утрам часто бегала в Нуайер и обратно за милую душу. – Через час дойду, ничего страшного. Я с удовольствием прогуляюсь, честное слово. Тем паче после такого мощного обеда…
– Автобус пойдет через сорок пять минут, – сообщил Морис, бросив взгляд на расписание.
– Вот и отлично, – кинула Алёна.
На том и порешили.
– Зинаида Николаевна! Милая моя! Как я рад, что вас встретил!
– Профессор! Боже мой, профессор… не верю глазам своим…
– Да, знаю: и похудел, и похужел, и постарел. Все мы не молодеем, тем паче в ту пору, в которую нам жить привелось. Только вы – как юная девочка, с вашими необычайными рыжими волосами.
– Бросьте, Игнатий Викторович, меня уже седой можно называть, а не рыжей. Как вы? Как супруга?
– Благодарение богу, все наши живы пока. Конечно, тоскуем по России, но… но… «Ужель прошло – и нет возврата?» – кажется, так вы некогда писали? Но нет, не станем вспоминать. А Дмитрий Сергеевич как?
– Слава богу, пишет, много пишет. Конечно, и он в постоянных мыслях о России… но и мы тоже стараемся о прошлом пореже вспоминать. Нет в России жизни в это паскудное время!
– Эх, время… Иной раз я диву даюсь, что мы еще живы после всего, что перенесли. Время бежит, а мы все живем… Сколько же мы с вами не виделись? Неужто встречались последний раз на похоронах профессора Шахматова, царство ему небесное?
– Нет, если не ошибаюсь, и после того сводила нас судьба – в приемной комиссарши всех театров и зрелищ, госпожи, ах нет, товарища Андреевой…
– Ох, не напоминайте, Зинаида Николаевна, не напоминайте мне о том позоре! Доведен я был до отчаяния, вот и явился к этой… господи, прости, не ведаю, как назвать… милостыньки просить… К счастью, после того как вы с Добужинским ушли, хохоча, и мне омерзительно стало, я тоже ушел.
– О, вы слишком строги к себе, профессор, и деликатны чрезмерно. Господи, прости… Прости, господи! Она самая настоящая простигосподи! Всегда такой была, еще в ту пору, когда Савву Морозова в могилу свела. А потом при своих пристроилась, кому она всю жизнь помогала. Вы знаете, к слову, отчего мы с Добужинским тогда хохотали?
– Да нет, не наслышан.
– Ну как же! Помните, Марья-то Федоровна, товарищ Андреева, в каких перьях, в каких шелках хаживала в восемнадцатом году на фоне разоренного, голодного Петрограда? А ее красный автомобиль помните? Все думали, она так выражала свою радость от победы большевиков, а она просто дура, бестактная дура. В тот день Добужинский вошел к ней в кабинет, к комиссару всех театров, а она стоит посреди кабинета в каком-то безумном зеленом платье… вокруг картонки с туфлями, множество картонок… И плачущим голосом вопиет: ни одни-де туфли к платью не идут, вы же художник, сделайте что-нибудь! Заставила его модель туфель придумать, которые шли бы к платью…
– Господи, господи, ты все зришь… отчего ж не наказуешь?!
– Господь-то все зрит, но, кажется мне, просто отступился. До подобных тварей дотронуться омерзительно, вот он руки и умыл. Особенно до этих двоих, Андреевой с Горьким. Еще в Петрограде в восемнадцатом слышала: буревестник в стервятника превратился, живет на счет большевиков. Рассказывали, Гумилева, когда его, мальчика светлого, к расстрелу приговорили, спасать не пожелал…
– В самом деле? А я слышал, якобы и Горький, и Андреева лично к Ульянову-Ленину обращались, но именно он не пожелал.
– А хотите еще один вариант? Ульянов-Ленин решил выполнить просьбу, но, когда позвонил в Петроград, в Чрезвычайку, оказалось, что Коля уже казнен… Не знаю, где правда, и никто не знает. Я Горькому не верю, он Николая к своей любовнице, к Варваре, очень сильно ревновал. А теперь засыпал ее тряпками, одел, как куклу, возит везде с собой и по магазинам, и по складам. Вообще спятил, да и давно. Я отлично помню, он еще в восемнадцатом начал жадно скупать всякие вазы и эмали у презренных «буржуев», умирающих с голоду. У больного старика Епифаньева, интеллигентного либерала, сам приехал смотреть остатки китайского фарфора. И как торговался! Рассказывали, квартира бывшего буревестника на Кронверкском имеет вид музея – или лавки старьевщика, пожалуй. Ведь горька тут участь Горького, мало он понимает в предметах искусства, несмотря на всю охоту смертную. Часами сидел, перетирая эмали, статуэтки, любуясь приобретенным… и, верно, думал бедняжка, что это страшно «культурно»! А потом стал скупать и порнографические альбомы. Но и в них ничего не понимал. Мне один антиквар-библиотекарь с невинной досадой говорил: заплатил-де Горький за один такой альбом десять тысяч, хотя тот и пяти не стоит. А я ему в ответ: мил-человек, да пусть его пролетарское жопавытирательство хоть бы и вовсе разорилось, вам-то что за печаль?
