Потом она сказала:
– Это… она?
Я кивнул.
Она снова помолчала.
– Но это же… Тема, что происходит? – Она, как всегда, ухватила суть. Что-то происходило, но что именно, я не имел ни малейшего понятия.
Я рассказал ей о компакте, полагаясь на ее здравый смысл. В Ренате, как во всякой женщине, уживались удивительный здравый смысл и готовность поверить в Колдуна. У нее богатое воображение, что начисто отсутствует у меня. На все случаи жизни у Ренаты готовы рецепты: «помню, в одной пьесе», говорит она, протягивая ниточку от театра в жизнь. Все уже было, ничто не ново. Обо всем уже успели написать. Как сказал один писатель – жизнь прекрасна, жизнь печальна, вот и все, что вам нужно знать.
Она попросила показать ей видео. Мы смотрели, и я чувствовал ее теплое плечо.
– Фильм снят давно, – вдруг сказала она. – Кинотеатра еще не было, там был парк, помнишь?
Я пожал плечами – идиотское замечание! Конечно, давно!
– А письмо написано, как будто она… есть. О какой вине идет речь? Что значит «никого не виню»?
Я не понял, что она хочет сказать, и обалдело уставился на нее. Как еще оно могло быть написано? Когда Лиска писала его, она была жива…
– Но где же оно было до сих пор? И потом, если это ее… последнее письмо, то как оно попало к нему? И почему только сейчас? И зачем? Ты уверен, что это писала она?
Она действительно оказалась чутким человеком, Рената, хоть и с вывернутой логикой. Я, кажется, понял, что она хочет сказать – фильм был снят когда угодно, а письмо написано в последнюю минуту…
Она сказала «последнее» о письме, употребила нейтральное слово, пожалела меня. Письмо было прощальным.
Я кивнул – письмо Лискино! Никто не знал про Красного Лиса… Я снова увидел ее бескровное лицо на больничной подушке, снова почувствовал неподвижную холодеющую ладонь в своей руке. Врач вышел, сочувственно потрогав мое плечо. Для него Лиска была уже мертва. А мы остались, и я держал ее за руку…
Я достал из ящика письменного стола пачку Лискиных бумаг. Рената деловито разложила их на журнальном столике. Положила рядом полученное письмо. Это была, несомненно, одна рука, до мельчайших деталей. Даже блокнот оказался Лискин – в тонкую голубую линейку, и страница, наполовину оторванная, была оттуда же.
Почему только сейчас? Семь лет спустя? Зачем? Мы смотрели друг на друга, ходили по кругу, и ответов не было. Диск, письмо… Но разница есть – фильм снят кем-то, письмо написано Лиской. Как оно попало к нему? Если прощальное… «Он» – абстрактная фигура без лица и глаз. И что дальше?
Рената внимательно посмотрела на меня.
– Ты же понимаешь, что письмо и фильм из одного источника? Кви продест. Кому выгодно?
Откуда я знаю кому? Никому…
Я помню Лискин материал о гениях, который ее бульварный листок отказался публиковать – для всеядной газетенки это оказалось слишком. Лиска доказывала, что все гении – пришельцы! Откуда, она пока не определила – не то из космоса, не то из параллельного мира, но одно ей ясно: они не отсюда.
Все знаменитые люди, определившие ход истории, гении. Они жили в своем собственном мире, не замечая реальности, вне времени. Как этот знаменитый математик из фильма «Игры разума». Их не понимали и боялись, чувствуя их чужеродность. Считали сумасшедшими. Ломброзо, например, был уверен, что все гении – шизофреники. Некоторые считают, что наш мир несется к гибели, так как путь определяют гении, которые над добром и злом, и совершают открытия, которые ведут к гибели всего сущего. Всякие бомбы и лазеры.
И тут возникает вопрос: зачем они здесь? Каким образом они попали к нам из своей параллельной или космической реальности? Добровольно или насильственно? Может, это беглые рабы или изгнанники из развитой цивилизации. Ссыльные. Преступники. Их выбросили из общества, и они нашли себе место у нас. Встроились в человеческий мозг… Кстати, мозг у гениев отличается размером и строением, в генный код, и в результате – гениальность! То есть аномалия.
– Диссиденты, – подсказал я коварно. – Почему обязательно преступники? Не все же гении выдумывают бомбы на погибель человечеству, есть и композиторы, и художники. Их там не понимали, и они прилетели сюда.
– Да! Непонятые таланты! – подхватила она. – Моцарт, например!
– Именно. А здесь их поняли и обласкали. Ими гордились при жизни, а не триста лет спустя, их не побивали камнями, не строили рожи за спиной, не издевались – мы же добрые и мягкие люди, не то что их соотечественники.
Лиска задумалась.
– Ты считаешь, они несчастны с нами?
– Почему же… К счастью, не всех побивали камнями или сжигали. Некоторых даже любили, хотя и крутили пальцами у виска. А то, что они с нами, – им просто деваться некуда. Их талант как цепь, они прикованы к нам, как к столбу. Но опять-таки, к счастью, не сознают этого.
– То есть ты хочешь сказать, они не подозревают, что они гении?
– Возможно, чувствуют, что они другие… не знаю. Они просто живут в своей гениальности, которая как…
– …воздух! – воскликнула Лиска. – Они не могут иначе!
– Я даже знаю одного такого пришельца, – сказал я.
– Знаешь? – поразилась она. – Кто?
Я загадочно молчал.
– Леша Добродеев? – предположила она.
Я расхохотался. Лешка Добродеев – гений?
– С чего ты взяла?
– Ну, он добрый, – сказала она неуверенно. – Всегда поможет. Играет на пианино, поет.
– И наше светило из мира театра Виталик Вербицкий тоже гений – у него свой взгляд на классику, – добавил я. – Кроме того, они дружат. Представляешь, два гения на одном жизненном пространстве? И ты знакома с обоими. Везуха!
Лиска фыркнула.
Виталий Вербицкий, главный режиссер местного молодежного театра, человек явно аномальный, с заскоками, попросту говоря – городской сумасшедший, хотя не исключено, что все это игра на публику и притворство. Билетов, во всяком случае, на его спектакли не достать.
– Правда, ты его не оценила, – ехидно добавил я.
– Виталик – надутый дурак! – фыркнула она. – Я серьезно, а ты со своим Виталиком!
– Моим? Ко мне он лапы не тянул.
Я вздыхаю… Была у нас театральная история! Как много всего уместилось в столь ничтожный отрезок времени…
…Однажды Лиска записалась в драматическую авангард-студию при городском молодежном театре, чем страшно гордилась, а кроме того, собиралась писать статью о ее воспитанниках. Подозреваю, ей хотелось попробовать себя в роли великой актрисы.
Я помню ее восторг, когда ей сразу же предложили роль Элизы Дулиттл из «Пигмалиона». Она немедленно начала репетировать, предварительно натянув на себя линялые джинсы, мою старую рубашку и синюю бейсбольную шапочку. Я имел представление об этой пьесе – видел когда-то в ранней юности в нашем драматическом театре – и спросил, почему Элиза так странно одета, ведь действие происходит, если мне не изменяет память, в девятнадцатом веке. Лиска сказала снисходительно, что я в драматургии и режиссуре ничего не понимаю, что их руководитель Виталий Вербицкий – гений и пьесу он переосмыслил и осовременил. Потому что Бернард Шоу безнадежно устарел и ему не хватает динамики. Кроме того, она сообщила мне, что режиссер уже осовременил и даже дописал другую пьесу драматурга, «Орлеанскую деву», в результате чего весь город выпал в осадок.
Необходимо заметить, что в то время гениальный и самобытный мастер Виталий Вербицкий не шел у нее с языка, и на мир в течение нескольких недель она смотрела его глазами.
Она громко выкрикивала роль, заворачивая при этом словеса, от которых покраснел бы и биндюжник, о чем я не преминул ей заметить. Оказалось, я ничего не понимаю также и в урбанистической языковой субкультуре той социальной среды, к которой принадлежала уличная цветочница. Что такое «биндюжник», Лиска не знала.
Она так презрительно щурилась и трясла головой, так упирала «руки в боки» и говорила с таким утрированным местечковым акцентом, что я немедленно бросил компьютер и, принеся с собой кофе, уселся в гостиной в качестве зрителя – пропустить подобное зрелище было бы просто обидно.
– Куда прешь, придурок! Тебе что, повылазило? Как шмякну в торец, не зарадуешься! Я, блин, честная девушка! – кричала Лиска страшным голосом, потрясая кулаками. Бейсбольную шапочку она надела козырьком назад для выразительности.
Я не поверил своим ушам и взял у нее из рук листки с ролью. Все верно. Там были такие интересные субкультурные находки, как «слететь с нарезки», «брызгать соплями», «готично», «бляха-муха» и «фигасе». Последнее оказалось особенно в масть.
Меня впечатлило выражение: «Западло дать пару уроков клевой герле?» – и я поинтересовался, есть ли в театре какой-нибудь цензор. На что Лиска обвинила меня в узколобости, зажиме свободы слова и свободного выражения творческой личности. И добавила, что Леша Добродеев, который дружит с мэтром Вербицким, уже делает материал о премьере. Кое-что о культовом режиссере я слышал раньше, хотя в его театре никогда не бывал. Вербицкий, несомненно, являлся украшением городской богемы, хотя его поклонники никак не могли прийти к единому мнению: притворяется этот гений и блажит или действительно он психопат с манией величия. Был это двухметровый самец с длинными белыми волосами, заплетенными в косичку, густым басом и эпатажным поведением. Ему ничего не стоило идти по улице и громко петь, причем в костюме римского патриция – тоге, лавровом венке и сандалиях, спать на траве в парке, переть на красный свет, величественно помахивая рукой матерящимся шоферам. О его романах, женитьбах и разводах ходили легенды, говорили даже, что он бисексуал. Что в этом правда, что нет – можно только догадываться. Я же считаю, что реноме неформала он поддерживает сознательно: он так заигрался в своем театре, что ему теперь без разницы, где лицедействовать, а истеричное внимание толпы для него то же, что маковая соломка для наркомана.
