— Каждую ночь. Ранее
— Робби, что ты делаешь? — спрашивает Илай. Ногой и чайной ложкой он продолжает отстукивать незамысловатый ритм.
— Я не Робби, он занимается после меня. Я — Тео.
— Вечно имена путаю, — виновато улыбнулся учитель. — Так какого хрена ты перестал играть?
— Я забыл рисунок. То есть…
— Какой, мать его рисунок! — орет Илай и прекращает стучать. Тео кажется, что учитель сейчас опять в него чем-нибудь запустит, и заранее отодвигается подальше. — Гребаная математика совсем вам мозги замусорила! Никогда не переставай играть! Для гитариста звук — это жизнь! Ты знаешь, что акулы должны постоянно двигаться или не смогут дышать?
— Да, я…
— Считай, у тебя — то же самое! Никогда не останавливайся! Ты же не будешь делать паузу во время выступления?! «Простите, дамы и господа, я вчера перебухал и забыл сраную ноту в пятом такте». Так что ли? Ты должен чувствовать мелодию внутри себя. Жить ею. Забыл — да и хрен с ней! Играй то, что слышишь вот здесь, — Илай тычит заскорузлым пальцем в область сердца. — И отключи к черту свои угандошенные мозги! Понял? Давай еще раз. Учитель начинает отстукивать ритм, и следом вступает Тео… невразумительным аккордом.
— Нет, так не пойдет, — Илай резко встает, направляется в соседнюю комнату и возвращается с мятым журналом для взрослых.
— Вот! — преподаватель раскрывает журнал на развороте. — Так ты точно не будешь думать. Смотришь на нее и играешь. Поехали! Да. Вот! Тупое выражение лица, как у быка-осеменителя! А буфера-то зачетные, да?! Сейчас Когда в тюрьме время «на воздухе», Тео старается не поднимать взгляд, но иногда, не выдержав, смотрит на сетку. Высотой под три метра, ячейки крупные, ромбовидные. Если разфокусировать взгляд, то преграда становилась почти незаметна. И все равно Тео заперт. Замурован. Забыт. Как жучок в коробке. Как…
— Ааа! — Тео не может сдержать крика боли и наклоняется чуть не до песка. — Отпусти! Эд ростом под два метра, и на плечах у него тату с черными распятиями, а в руках — челка Тео.
— Что! Не нравится, девочка? Я тебя еще жалею. И если бы не я, то половина тюрьмы уже сделала бы с тобой что-нибудь подобное. Главарь скинхедов, которых тут все боятся как огня. Инквизитор и спаситель в одном лице. Перед взором Тео появляется заточённая ложка, и он невольно закрывает глаза. Воображение рисует, как лицо режут на лоскуты и выдавливаются глазные яблоки. «Где же охрана? Неужели они не видят?»
— Ну-ка, Бен, подержи нашу красавицу. Сейчас мы ей сделаем макияж.
— Нет! — кричит Тео, когда еще одна рука хватает его за волосы. — Не смей! А то! «Да где же охрана?! Куда они смотрят?»
— Не смей! УБЬЮ! — ложка все ближе и ближе, и Тео срывается на визг. — УБЬЮ! Что-то царапает по волосам, и Тео видит руку Эда с черным пучком.
— Эй, что тут?! А ну разошлись, — просыпаются тюремщики. Тео выпрямляется и растерянно смотрит на ухмыляющихся скинов.
— Подумай хорошенько, девочка, будешь ли ты платить. Тео постригся под бильярдный шар и скрывается в сортирах. Тео драет их день за днем, как бойскауты — зубы по утрам, вот только писсуары и толчки не становятся чище. Зассаная западня. Эд все время где-то рядом — нависает будто грозовое облако с тучками-приспешниками. В выходные приходят родители и молятся о душе сына. Они просят его исповедаться, повиниться перед Богом, но раскаяния нет, как нет больше и Джины, и желтых шариков на фоне бледной луны. Есть застывшая, точно цемент, черно-белая картинка: Рон Уиллер, человек-без-лица.
— Ты что думаешь, здесь кто-то будет за тебя убираться? — спрашивает Эд. Одна коварная подножка в столовой, и содержимое подноса сероватой жижей вывалилось на кафель. Тео стоит над этим озером, морем овсянки и переминается с ноги на ногу.
— Я сказал, возьми и ешь это, — шепчет скин-хед. Тео пытается уйти, но его толкают лицом в кашу.
— Я сказал, ешь! — что-то, наверное, нога, ударяет по затылку, и от боли Тео воет разбитым ртом. — Ешь! — еще один удар приходится по уху, и воцаряется тьма. Он просыпается в камере от непривычного звука. Пение? Здесь?
— Серхио? Это ты? — челюсть будто ватная и не слушается, и Тео не чувствует правое ухо.
— Да. Разбудил? Тебя отнесли сюда.
— У тебя хорошо получается. Ты не думал заняться этим серьезно?
— Не знаю. Как-то не до того все было.
— Стой я, — Тео садится, и камера кружится перед глазами, как ярмарочная карусель. К горлу подкатывает тошнота. — Я, кажется… Он встает, дрожа и шатаясь, и делает несколько шагов.
— Куда ты?
— К директору тюрьмы.
— Ты молчать пришел? — спрашивает директор Райли. Тео он напоминает Бетховена из фильма о собаке. — А? Тео немного удивительно, что его вообще пустили в приемную, и он рад бы ответить, но не может. В эту минуту Тео борется с тошнотой и головокружением, которые только усилились от ходьбы по коридорам и лестницам. «Не потерять бы сознание».
— По… — сглатывает он. — Простите, я хотел спросить. — Музыка, можно ли ею здесь заниматься?
— Сынок, ты что издеваешься? Это тюрьма, а не летний лагерь! Если это все — можешь идти.
— Но, погодите, — Тео хочет еще что-то сказать, но очередной приступ тошноты заставляет захлопнуть рот.
— Так, все! У меня и без того дел хватает!
— Одно слово.
— Я вызываю охрану, — директор тянется к внутреннему телефону.
— Выступление и телевидение! — кричит Тео.
— Что? — рука останавливается в дюймах от трубки. — А теперь подробнее.
— Привет, пап, у меня просьба, ты не мог бы привезти сюда гитару и усилитель?
— Нет! Это уже один раз тебя не довело до добра!
— Пап, мне разре… В трубке пищат частые гудки. «Идиот! Кретин!» — Тео чудом сдерживается, чтобы не разбить к чертям телефон. — «Кому же позвонить?» Тео вновь снимает трубку, прикасается к квадратикам кнопок. «Кому?» И тут пальцы сами утыкают в знакомые цифры. Одна, другая…
— Алло, Джина? Пожалуйста, возьми телефон, мне больше некого попросить. Ранее Илай лежит в кресле, сжимает пальцами лоб и слабо стонет:
— Знаешь, в чем между нами разница? — учитель открывает налитый кровью глаз и смотрит на Тео. — Кроме, конечно, этого сраного похмелья и простаты размером с куриное яйцо.
— Я не знаю. Вы лучше играете?
— Дерьмо собачье! — Илай выпрямляется и тычет в сторону футболки Тео. — Вот, что это за дребедень?
— А. Это Алекси Лайхо.
— Кто? Хайхо? Японец что ли? Скажи, как думаешь, лет через сто его будут помнить?
— Ну…
— Хрена лысого! Моцарта будут помнить! Эдит, долбанную, Пиаф! Джима Моррисона! Даже этого припадошного Ван Халена — и то скорее будут помнить, чем твоего Хайху!
— Ну почему…
— Потому! Потому что они не пытались кому-то подражать! Не исходили соплями по какому-то кумиру. А собой были! Собой! Так что сними эту бл…, и не позорь меня! Сейчас
— И как мы это будем делать? — Серхио недоверчиво разглядывает помещение. Тесная подсобка — там и сям, как дреды из головы «растафари», торчат банки краски, лопаты и швабры. Но, главное, здесь есть розетка.
— Сейчас, — Тео выставляет на усилителе уровень частот. Средние на максимум, высокие и средние — на слух. — Попробуем сначала просто сыграть какую-нибудь известную песню.
— О! Давай эту, из «Сорвиголовы»? Знаешь? Там девка падает все куда-то, — оживляется Серхио. — Кстати, ты сам поешь?
— Нет, — Тео крутит глазами. — Я не умею. Так волнуюсь на сцене, что начинаю заикаться. Ладно, ты напой, я подберу. Тео тянется к коробочке с медиаторами. Внутри записка, и в почерке до жути легко узнать руку Джины: «Китайские шарики:)». Это их воспоминание, одно на двоих. Это ЕЕ прощальный поцелуй, ЕЕ прощальная улыбка. Черно-белый визг. Серхио начинает петь, а Тео подбирает ритмовую партию. Он изо всех оставшихся на донышке сил пытается не заплакать. Потому что Тео чудятся шарики в летнем небе. Желтые китайские шарики, которые улетают, чтобы никогда не вернуться. Тео или в подсобке, или в сортирах — драет, играет и с замиранием ждет очередной выходки от Эда. Тео не может не признаться себе, что боится. Эти скин-хеды могут избить его, изуродовать. Даже не думая о последствиях — как он проклятого Рона Уиллера.
— Серхио, ты помнишь, нам нужна ритм-секция.
— Ударник?
— Да! Есть идеи, кто тут может им стать? Кочки, наркоманы, «белая раса», негры, которые большую часть времени, как и скины, делали вид, что не замечают заклятых врагов.
— Реперы-битбоксеры — у них же хорошее чувство ритма!
— Ты куда? Не вздумай к ним идти! Тео! Естественно, негры посылают его к черту. Неувязочка.
— Ты говорил с ниггерами, — слова Эда звучат как утверждение.
— Да.
— Тот, кто говорит с ниггерами, ничем их не лучше.
— У меня нет денег. Я уже сказал, что не буду платить… Я буду драться с тобой!
