Белый уже понял: противник превосходит его по всем статьям — по смелости, ловкости, выносливости и мыслит четко, по-военному. Когда Белый лупил из автомата почем зря и спалил до конца весь свой невеликий боезапас, русский отмалчивался, да и теперь не стреляет, ждет удобного момента, чтобы сделать последний выстрел.
Белый бежал, не помня себя. Ему даже не хватило догадливости остановиться, замереть на месте, подняв руки: авось пощадят, возьмут в полон. Страх подкатил к горлу тугим комком, не давая возможности здраво мыслить. Тонкие ветви хлестали по лицу. Паутина липла ко лбу, рождая неприятное ощущение и противный зуд. Впереди из-за деревьев сквозь завесу водяной пыли светилось небо. Там лежало спасительное болото. Белый бежал к нему в надежде, что русский не сунется в гнилую трясину. А он, а он — помоги господи добежать! — окунется в нее с головой и с ходу будет ползти, ползти, пока хватит дыхания и осока скроет его от врага.
Белый бежал, слыша, как позади него гремели выстрелы: гугнявые израильские из автоматов «узи» и дробные сердитые из какого-то другого оружия. Там, откуда он умчался, случилось то, чего Железный, а вместе с ним и все они предполагали меньше всего. Русские перехитрили их, подловили и теперь торжествуя, торопили победу.
До болота оставалось совсем немного. Белый несся как волк, преследуемый собаками: прорывался напрямик через кусты, перепрыгивал через валежины. Автомат, который без патронов оказался ненужным, он зашвырнул в сторону и теперь судорожной хваткой жал в руке гранату — последнюю надежду на избавление от преследователя.
Белый уже видел зеленую сочную осоку на кромке болота. Обогнув сосну, он взмахнул перед собой рукой и через плечо швырнул назад, как мячик в игре, увесистую картофелину гранаты. В то же мгновение негромко тутукнул автомат Пермякова.
Ни взрыва своей гранаты, ни чужого выстрела Белый уже не слышал. Пуля ударила ему в затылок, с невероятной силой толкнула вперед. Нога зацепилась за красный корень сосны, змеившийся по берегу болота. Со всего маху Белый рухнул лицом вперед в гнилую воду, и ее темная гладь окрасилась кровью.
Подобрав чужой автомат, Пермяков бросился влево, где увидел фигуру выскочившего на поляну у трясины человека…
Прасол хлопнул дверцей и выскочил наружу. Не было ни страха, ни отчаянной смелости. Выстрелы, словно пропущенные через вату — негромкие щелчки ударяющихся о ветровое стекло машины майских жуков. Зато он отчетливо слышал свое собственное дыхание — напряженное, свистящее, будто у задыхающегося астматика. Прасол не глядел по сторонам. Он знал — его ребята делают дело как надо и контролировать их нет нужды. Все продумано, обговорено, проверено. Перед ним маячила лишь спина Железного — его почерневшая от пота между лопаток рубашка. «Быстро он сопрел», — подумал Прасол.
Железный бежал, не оборачиваясь. Лишь временами из-под его левой руки вырывалось оранжевое пламя. Бандит на ходу стрелял из-под мышки, не пытаясь даже прицеливаться. Такие выстрелы действуют только на нервных. Прасол не послал в ответ ни одной пули. Он знал: его молчание сбивает Железного с толку, заставляет нервничать, злиться.
Генеральский китель с чужого плеча мешал. Прасол на ходу сдернул его и отшвырнул в сторону. Бежать, однако, легче не стало: бронежилет сковывал движения, давил на грудь.
Не желая, а точнее, боясь рисковать жизнью своих подчиненных, Прасол запретил им игру в лихих удальцов. Но рисковать собственной жизнью ему запретить никто не мог. Его давно интересовал Железный. Было ясно, что фигура это не простая, с большими связями в криминальном мире Прибалтики и, что вполне вероятно, — со связями в эстонских государственных структурах. И вот теперь, когда Железный остался почти безоружным (может, и есть еще нож — это не страшно), Прасол решил взять его живым. Ко всему, он чувствовал в себе достаточно сил, чтобы загнать противника до изнеможения.
Под ногами захрустела каменная крошка. Прасол не заметил, как они выбежали на берег. У самого уреза воды Железный неожиданно запнулся, нелепо взмахнул руками и со всей силы плюхнулся вниз лицом на камни берега.
— Кто?! — заорал Прасол и обернулся. Метрах в двадцати позади него с автоматом, который еще не успел опустить, стоял Пермяков. — Зачем?!
— А затем, — старший лейтенант, еще не отошедший от горячки боя, зло щурился, — чтобы никто не нарушал приказ. Было сказано: стрелять на поражение. Без предупреждения. А вы, товарищ полковник?!
— Ну, твою майло, Пермяков! Ну, уел!
Прасол махнул рукой, сел на пригорок и стал развязывать лямки, крепившие бронежилет.
— Укатали сивку крутые горки? — спросил Пермяков, забрасывая автомат за плечо.
— Нет, любезный, не горки, а годы, должно быть…
Прасол положил руку на грудь. Сердце билось часто и громко, казалось, его слышно всем. Потом оно испуганно трепыхнулось, и острая боль сжала грудину. Губы враз подернула синева.
Полковник прилег.
— Юра, не в службу… В кителе… я бросил… там валидол. Там…
