В час дня жду Костецкую. День разгорается. Небо голубое, с дымными невесомыми облаками. Даже серый короб мэрии сияет весело и дружелюбно. И моя замарашка «копейка» (я вылез из нее и кукую на тротуаре) таращится радостными круглыми глазами на солнечный осенне-зимний мир.
Вскоре рядом припарковывается белый «лексус».
Мизансцена, как сказал бы человек театра, та же, что и вчера: Костецкая на месте водителя, я рядом с ней и посапывающий охранник позади нас. Но что-то изменилось. И дело не в том, что одета Костецкая по-другому: теперь она горит всеми переливами алого. По своему медленно забившемуся сердцу начинаю чувствовать, что сейчас будет произнесено нечто такое, что изменит ход расследования, а может, и мою судьбу.
– Я просмотрела свои записи, – говорит хозяйка «Золотого апельсина». – Моя записная книжка распухла от фамилий и телефонов: знакомые, клиенты, партнеры и т. д. и т. п., так что пришлось рыться основательно. Покопалась и в своей памяти…
Она на мгновение останавливается, то ли, кокетничая, тянет время, то ли впрямь не решается продолжить фразу. Я тоже замираю. А точнее – обмираю в ожидании ее слов. И до хруста стискиваю пальцы.
– … и не обнаружила ни одного человечка, который так – в кавычках – «любит» Француза, что мог натравить вас на него.
Медленно выдыхаю.
– Но у меня возникла одна мысль, которая может вас заинтересовать. Я поразмышляла вечерком на досуге. А что, если ваша посылка – ошибочная, и звонил вам тот, кто ненавидит не Француза, а именно вас?
В этом, мне кажется, есть сермяжная правда. Представьте. Некто хочет расправиться с вами, причем чужими руками и, заметьте, ни единой копейки не заплатить. Что он предпринимает? Ему известно, что вашу любимую жену убили. Он звонит вам и сообщает, что это сделал Француз. Вы, естественно, решаете Француза ликвидировать. Без суда и следствия. И незамедлительно приступаете к действиям. В результате люди Француза покончат с вами. Их все-таки больше. К тому же они профессионалы, а вы любитель.
Это вариант первый. Вариант второй. Неким непостижимым образом вы умудряетесь уничтожить Француза и остаться в живых. Что дальше? Еще до первой нашей встречи я постаралась о вас разузнать… так, на всякий случай. Информация крайне неутешительная: вы – человек щепетильной совести. А это значит, что обязательно сдадитесь полиции и сядете в тюрьму. Так что в обоих случаях вы проигрываете… Согласны?
– Подобная версия даже не приходила в мою тупую башку, – признаюсь я. – Старею. Теряю нюх… Вам не говорили, что вы – прирожденный сыщик?
– У меня действительно неплохо развиты аналитические способности, – соглашается Костецкая. – Такая профессия. Предприниматель обязан уметь рассчитывать риски и предвидеть возможности…
* * *
– Ну что вы ко мне пристали, господи боже мой! Что я вам сделала?! – Возмущенная Даренка вскакивает со стула. – И дразнятся, и подкалывают, и зудят! Баба Настя старенькая, она уже ни фига не соображает, а тебе, Колян, стыдно должно быть, вон какой лоб!
– Да ты совсем уже стыд потеряла! – расплывшееся бабы Настино лицо багровеет. – Скоро вообще на коленки ему садиться будешь!
– Нашла в кого втюриться! – кричит Колян. – В нищего старика! Погоди, я ему все зубы повышибаю! Сыщик вонючий!
Их голоса сливаются в злобный ревнивый шум. Спокойно дождавшись паузы, Даренка спрашивает невозмутимо:
– Все? Успокоились?
Они не находят, что ответить, и Даренка гордо уходит в комнату, бросив на ходу:
– Сюда не заходить.
Оставшись вдвоем на кухне, Колян и Баба Настя переглядываются, как два заговорщика.
– Ничего, Колян, не тужи. Капля камень точит. Вправим девке мозги, не сомневайся, – успокаивает баба Настя. – Только нам с тобой, парень, заодно надо действовать.
Слышно, как в замке поворачивается ключ.
– Явился, не запылился, – зло бормочет Колян. – Я пойду, баб Насть. Не могу его видеть.
Он почти бегом отправляется в прихожую, и, невнятно буркнув в ответ на приветствие Королька, выносится из квартиры. Тот недоуменно пожимает плечами.
Из гостиной выглядывает Даренка.
– Здравствуйте, – она шаловливо улыбается.
– Привет.
Королек учтиво склоняет голову и проходит в свою комнату.
* * *
– Не одобряю я тебя, птаха. Не-а. Хоть ты меня режь. Не могу я ентого одобрить. Ясно же, кто душегуб. А ты тока растравляешь себя, сердце зазря расцарапываешь, а оно у тебя единственное и неповторимое. Ищешь незнамо где незнамо чего. Какой-то урод тебе позвонил – а ты и клюнул. Поверил. А ты не верь, на провокации не поддавайся. Пойми, ты ж мне не чужой. У меня тоже душонка имеется, и она за тебя болит…
Мы – я и Акулыч – сидим в любимом пивном ресторанчике, где вот уже лет пятнадцать не меняется ничего. А главное: неизменен дух неторопливого вкушения пивка под задушевный разговор. Вот только теперешняя моя душа – черствый сухарик, что не размякнет ни в пиве, ни в водке. Бесполезно даже пытаться.
Акулыч жадно пьет, отдувается, вытирает лапой рот. Его глазки полны горечи и печали.
– Ты извиняй, конешно, но может тебе… енто… влюбиться… Ну, найти себе достойную женщину и… Во, уже по моргалам видать, што готов мне в рыло съездить… Жизнь продолжается, птаха. Ты ведь сейчас Его гневишь, – Акулыч тычет пальцем вверх. – Потому как все в Его власти. И я, и ты. И все мы, многогрешные, населяющие енту веселенькую планетку. Может, Он тебе испытание устраивает, чтобы проверить на излом.
– Не смеши, Акулыч. Смерть единственного сына и жены – не слишком ли много для маленького человечка по кличке Королек? Сколько еще можно меня ломать через колено?!
– Ты – человечек не совсем обычный. Матерый человечище, вот ты кто, как Ленин про кого-то там сказанул.
– Кончай нести околесицу, Акулыч. Я – заурядный обыватель, который бездарно профукал свою жизнь. Олух Царя Небесного. Жалкая дурилка.
– Так как насчет… ентого… женщины то есть? – интересуется Акулыч, навалившись на стол, изо всех сил сдерживая бас и почти переходя на шепот.
– Если бы эти слова произнес не ты, а посторонний чувак, я бы и впрямь начистил ему табло. Я не предам память Анны. Она просила меня жениться, если с ней что-нибудь произойдет. Так вот я – в первый раз – не выполню ее просьбу… И хватит об этом.
– Хватит, так хватит, – покорно соглашается Акулыч. – Енто вообще-то было так, лирическое отступление. Давай о деле гуторить.
– Наконец-то. Я вижу три возможных варианта. Первый: некто замыслил моими руками прикончить Француза. Второй: некто решил уничтожить меня руками Француза. Третий – комбинированный: некто одним ударом намерен погубить нас обоих, меня и Француза.
Акулыч, миленький, я только-только начал понимать это преступление. Не головой – сердцем разуметь. Не исключено, что уговорил себя. И все же я почти уверен: Анну убил не Москалев! Кто-то воспользовался смертью трех женщин и слухами о маньяке. Даже не позабыл положить бумагу с зигзагом на тело Анны. Но – по мнению экспертов: в трех случаях из четырех орудие преступления было одно и то же, а в четвертом – вероятно – иное. Казалось бы, мелочь… А если нет? А если и преступник был другим?
Я начинаю чувствовать убийцу, Акулыч. Всем хребтом ощущаю, как он исподтишка, украдкой наблюдает за мной. И это не мания преследования. В августе нанятый им киллер зарезал Анну, а в начале ноября он позвонил мне и сообщил, что Анну убил Француз. Он уже заставил меня страдать. А теперь ждет. И усмехается. Ему любопытно, как я поступлю. Полезу к Французу на рожон или нет. В этом есть спокойный, холодный интерес экспериментатора. Если остерегусь, не полезу, киллер прикончит меня.
– Ну ты ентот… мастер художественного слова. С таким воображением тока в писатели. В инженеры человеческих душ.
– Вразуми меня, Акулыч. Сейчас мой котелок не очень-то варит. Ничего не соображаю. Я примитивное орудие возмездия. Топор. А топоры мыслить не умеют.
– Попробую подсказать, охламон. Ежели окажется неправильно, сильно не обижайся. Я вчерась вечерком покумекал, повертел так и сяк, припомнил твои прежние делишки…
– Ну и?..
– На тебе, насколько Акулычу известно, висит трупешник. А двуногого индивидуя замочить, промежду прочим, енто покруче будет, чем на нары его отправить…
– А ведь верно, Акулыч!
Хлопаю бывшего мента по круглому плечу и тут же звякаю Пыльному Оперу.
– Прошу, помоги с информацией. Был такой киллер Арсений Арцеулов. Я прикончил его в 2007-м.
– Как же, помню, – голос Пыльного Опера по обыкновению бесцветен и бесстрастен.
– Мне нужен телефон и адрес его папаши. А еще распечатка папашиных телефонных звонков. Ну и вообще все, что на папашу имеется. И как можно быстрее. Пожалуйста.
– Постараемся, – вяло обещает опер.
– Извини, что нагружаю.
– Не впервой, – неторопливо цедит он.
