— Обижалась, что вы редко пишете.
Климов вздохнул.
— Виноват.
Чтобы не затягивать возникшую внезапно паузу, Юля деликатно удалилась.
— Папа, займи гостя.
Проводив Юлю взглядом, Климов сел на предложенный ему стул и подумал, что детали своей одежды дочь Ивана Максимовича продумывала и подбирала весьма тщательно и с большим вкусом. Она старалась одеваться так, чтобы любой мог уловить мотив парижской моды. Всякий раз, когда Климов видел подобный тип красавиц, ему растревоженно-грустно казалось, что некоторые женщины были бы по-человечески намного счастливее, если бы не их ошеломляющая красота. В девичестве они об этом не подозревают, еще смешно гордятся тем, что всех мужчин, всех скопом! сносит в сторону от превосходства юной красоты над человеческой толпой. Они ликуют, чувствуя дистанцию между собой и всеми остальными, невозмутимо-страстно пронося, как нимб над головой, свет женственности и земного совершенства. Сегодня-завтра это веселит, как воздух зимнего высокогорья, но жизнь идет, и вот приходит час, когда душа взыскует человека, домашности, тепла и материнства, но рядом — пустота. Которая когда-то веселила. И утром, в кафе, и теперь, в доме Ивана Максимовича, Климов отметил про себя, что Юля откровенно хвасталась своею красотой, гордилась, но в ее наивно окороченных улыбках он угадывал душевный плач по счастью и любви.
Сославшись на головокружение, Иван Максимович лег на диван, поправил в головах подушку, положил руку на грудь, закрыл глаза, стараясь сбить одышку медленным глубоким вдохом и таким же сдавленно-протяжным выдохом. Немного полежав, взглянул на Климова и улыбнулся.
— Вот так и горы дышат… Вдох и выдох… Только вдох у них сильнее, глубже, продолжительнее… от нескольких минут до многих суток.
Климов не поверил.
— Это образ?
— Нет… На самом деле.
Иван Максимович поднялся, встал с дивана, подошел к книжному шкафу, выдвинул ящик и, немного покопавшись в нем, вернулся с большой картонной папкой, напоминающей папку чертежника. Раскрыл ее и положил на стол.
— Вот, посмотрите. Это наши горы. Окружающие Ключеводск… Вернее, их разрез… А это, — его палец начал двигаться по линиям на схеме, — штольни и туннели рудника, все его штреки и забои… Внутренности, так сказать… Пустоты.
— И довольно много, — удивился Климов.
— Я же говорю: бурили вкривь и вкось… Особенно вот здесь, под Ключевой… смотрите…
— Да, я вижу. — Климов даже придвинулся к столу, держа перед глазами схему-карту. — Очень интересно…. Надо же!.. А я вот сюда лазил, когда был мальчишкой…
— Правильно, это скала Улитка, а под ней, вот здесь, — Иван Максимович дышал уже пореже, говорил быстрее, — мы столкнулись с очень странным проявлением природы: закупоренной внутри гор чашей воды. Мы называем эти чащи линзами. Не знаю сколько, может быть, тысячелетия она дремала, если можно так сказать, словом, молчала. Этакая спящая царевна, принцесса на горошине. Понятно, в ее жилах-трещинах процессы шли, чисто химические, состав воды менялся постоянно… в известняке вода словно в бутылке… И «запечатана» эта бутылка была здорово, действительно, навеки. Когда в пробитый туннель, по- нашему — горло, ушла значительная часть воды, гора стала «сердиться»: в прорубленных отверстиях возник «воздушный люфт». Взрывчатку просто вырывало у забойщиков из рук, затягивало в никуда. Гора заглатывала все, что удавалось: фляги, каски, фонари, даже отбойный молоток всосала, как пушинку…
— Вот это сила! — поразился Климов. — А людей?..
— Людей? — задумался Иван Максимович… — Свободно! Если трещина или туннель позволит… Лишь бы соответствовали габариты, так сказать… Вполне возможно. — В его тоне просквозило удовлетворение. — Как в сказке про Чудище, которое сидело в пещере и глотало всех, кто проходил мимо.
Климов посмотрел на Ивана Максимовича.
— А как все это объяснить?
— Элементарно: в замкнутом объеме, там где была вода, образовался вакуум… И воздух из туннеля хлынул внутрь…
— Когда бурили?
— Да… через пробуренные дыры-скважины… Гора вдохнула…
Климов еще раз взглянул на карту-схему. Нашел «линзу». Отводной туннель… Спросил:
— И долго длился вдох?
— Четверо суток.
Климов хмыкнул.
— Прямо Змей-Горыныч…
Иван Максимович хотел захлопнуть палку, отнести ее на место, спрятать в ящик, но Климов, еще раз глянув на схему, попросил его продолжить разговор.
— А это что? — он указал на схему рудника. — Вот здесь и здесь?
— Седьмая и восьмая штольни. Самые большие. Когда проводили учения по гражданской обороне, в седьмой расставляли скамейки, бачки с водой, отводили две каморки под отхожие места и нарекали все это бомбоубежищем номер один.
— А что, было и второе?
— Было. Но оно, для конспирации, называлось «запасным бункером». Это вот здесь, — Иван Максимович, почти не глядя, ткнул пальцем в квадратик под схематическим прямоугольником шахтоуправления. — Из этого бункера по аварийному туннелю можно попасть в восьмую штольню, где сейчас… — Он поперхнулся, кашлянул в кулак, отвел глаза и попытался кликнуть: — Юленька, ты скоро?
— Я уже иду, — послышался радушный голос, и Иван Максимович убрал со стола папку.
Юля успела переодеться в белую полупрозрачную блузку и довольно короткую черную юбку.
Климову пришлось невольно отвести глаза.
Идеальный разрез сбоку.
Когда на столе были расставлены приборы, чашки, блюдца и запахло свежеиспеченным пирогом, когда горячий, пахнущий душицей, чабрецом и мятой чай пришелся всем по вкусу, Юля неожиданно спросила:
— Юрий Васильевич, а это правда, что вы сыщик?
Слово «сыщик» не без легкого кокетства было выделено голосом.
Климов улыбнулся, аккуратно опустил чашку на блюдце, поблагодарил за необыкновенный чай, за восхитительный пирог, за теплое радушие хозяйки и ответил:
— Правда.
Если бы не легкий, чисто деревенский стук в окошко, — это пришел Петр; вернулся, прочитал записку, — Климову пришлось бы долго объяснять особенности своей службы, а так ему пришлось еще раз поблагодарить Ивана Максимовича и его дочь за радушный прием, снять с вешалки свой плащ и шляпу, и, переводя глаза с небольшого зеркала, висевшего в прихожей: надо же, сидел в гостях небритый! — на провожавшего его в дверях Ивана Максимовича, поцеловать Юле запястье. Переводя свой взгляд с зеркала на ее руку, он заметил у нее на шее крохотную розовую родинку под светлым завитком волос и отчего-то тайно пожелал, чтоб эта девушка была любимой и желанно-любящей: розовое с белым — символ счастья.
Когда они с Петром вышли от Ивана Максимовича и в лица им ударил ночной ветер, Климову почудилось, что где-то высоко над Ключеводском прокричали журавли. А может, гуси. Но делиться с Петром тем, что ему почудилось, он не счел нужным, лишь спросил, нашел ли тот Дерюгина?
Петр утвердительно кивнул, сказал, что «ибн-Федя» уже дома.
— Нарезался, гад, в дребадан.
Климову вспомнилось скуласто-плоское угрюмое лицо Дерюгина, его довольно мрачный исподлобный взгляд и неожиданная реплика: «Убью я ее, падлу…» Вспомнилась и спешка Федора «принять по махонькой».
— Славный у тебя друзяк, — с легким укором сказал Климов и передал Петру умонастроение Дерюгина.
Петр усмехнулся.
— Ерунда…
— Да, как сказать…
— Не думай… Лающая псина не укусит.
— Это псина…
— Ну, а это Федя… Сколько знаю, столько он грозит… Бухтит одно и то же…
Усилившийся ветер едва не сорвал шляпу, и Климов прихватил ее рукой, надвинул поплотнее.
— Еще скажи, что он прекрасный семьянин.
Уловив иронию, Петр помедлил с ответом, поднырнул под ветку яблони своего дома, взялся за калитку.
— Может, он и не прекрасный семьянин, но добрый — это факт. Жаль только, пьяница…
Климов не ответил. Взыскующе приглядываясь к людям, он давно заметил, что несчастных всегда принимают за пьяниц, а пьяниц считают добряками.
