А Лида отправилась к человеку, который ее когда-то любил. До такой степени любил, что и по сей день не женился. Замкнуло человека. Случается (кошмарная штука — любовь). Отворил дверь, побледнел страшно. В общем, обрадовался. Больше жалел, конечно. Но поклялся памятью живых и мертвых, что сделает для Лиды все возможное и не оставит одну. С его-то помощью и взломала Лида кассетоприемник, извлекла почти не пострадавшую ленту, вставила в адаптер…
А потом всю ночь рыдала в подушку, а Саша Березин активно ее жалел…
На втором часу исповеди, ни шатко ни валко, подобрались к самому главному. Женщина тяжело поднялась, подошла к холодильнику, на котором у Олежки громоздилась древняя видеодвойка, вставила кассету, извлеченную из сумочки. Перемотала фрагмент, включила воспроизведение и удалилась из кухни, закрыв дверь. Где-то в комнате скрипнули диванные пружины.
Максимов недоверчиво уставился на экран.
Листва душистого папоротника частично заслоняет обзор. Но в целом, терпимо. Видна красивая арка, прорезанная в стене, резные кашпо по углам. В комнате — четверо. Звук немного с хрипотцой:
— Че ты паришь нам мозги, сука?.. — Плотный увалень, стоящий у серванта с хрусталем, внезапно резко поворачивается, хватает за грудки растерянного парня. — Это наша партия, урод… Ты кинул нас, как малолеток, Кирюша… Из-за тебя мы теперь никто. Сутки на размышления, понял? По двадцать пять процентов на брата… Не вернешь денег — смотри, не пришлось бы пожалеть… — Толстяк толкает бедолагу на сервант, но парню удается устоять на ногах, он срывает с себя тяжелые клешни, плюет в морду:
— Пошли вы на… тунеядцы! Пристроились на шею, а теперь бабки трясете? А вы хоть палец о палец ударили, чтобы их добыть?
— Че ты гонишь, урод! — взлетает с подоконника жилистый паренек в оранжевой футболке. — А кто твои проблемы с Хакимом улаживал? Память отшибло?
— Двадцать пять на брата… — занудливо вещает увалень, вторично хватая парня за грудки. — Разумеешь нас, Кирюша? Двадцать пять на брата…
— И на сестру двадцать пять, — хихикает чернявая девица, выбираясь из комфортного кресла.
Парень понимает, что финальное внушение воспринимать он будет не умом, а теми местами, где очень больно. Он затравленно вертит головой, наблюдая, как подходят трое. «Не лезь, — скрипит зубами Максимов. — Терпи, и все обойдется». Но трудно изменить сюжет давно отыгранного кино. Гордость давит страх: лицо у парня перекошено, взлетает кулак, и увалень эффектно сгибается пополам. Но красота удара уже не играет роли.
— Гаси его!!! — визжит, брызжа слюной, девица. Бросается шакалья стая, начинается побоище. Уже не внести поправки и изменения. Жилистый задира выворачивает руку, по инерции выброшенную вперед. Деваха в прыжке бросается парню на шею, пытаясь свернуть голову. Он стряхивает ее с себя — деваха звонко рушится на пол.
— Убью, скотина! — Она уже вскакивает, но тут приходит в себя увалень, сбивает жертву с ног, падает на него сверху и начинает методично колотить головой об пол. Кирилл трепыхается. Жилистый и девица задорно пинают его по ребрам.
— А ну, попридержите его! — осеняет девицу. Уносится на кухню и спустя мгновение возвращается с широким кухонным ножом. Максимов отворачивается. Изрядный, как видно, куш достался этим ребятам — и адвоката подкупили, и ментов. Ежу понятно, не могла жена нанести мужу такие многочисленные увечья… Он уже не смотрит, как, сатанея от бешенства, девица наносит удар за ударом. Мат льется, как помои. Меняются ролями: «А теперь ты, толстый… А ну, Коляша, не сачкуй, давай работай…» Жертва вряд ли уже шевелится, а они все бьют… Последние слова, которые выдерживает Максимов: «А теперь, ребята, думаем, что с ним делать… Лидка где, блин? Киндера выгуливает?..»
В этой троице безо всякой экспертизы угадываются старые знакомые. Бурковец, Пантюшин, Млечников… Молодые, наглые. Их еще не мусолила жизнь, не ввергала в пучину банкротства или процветания — они пока еще не отпетые отморозки, но уже прилежно учатся…
Он со злостью выдернул кассету из магнитофона, швырнул на стол. А дальше?
А дальше полутемный коридор, комната, свободная от мебельных излишков. Собеседницу он нашел по светящимся глазам — сидящей на диване. Пристроился напротив — в кресло.
— Дальше будете слушать? — спросила она тихо.
— Буду, — пожал плечами Максимов. — Почему нет?
Исповедь продолжалась. Березин вызвался ей помочь. Сакральный вопрос не давал покоя: за что сидела?! За что Господь отнял у нее мужа, ребенка, лучшие годы жизни? — вспыхнул с новой силой. Не Господь отнял у нее самое дорогое (хотя где был — непонятно), отморозки отняли. Наказать их надо. Но Лида не убийца. Не умеет она убивать. И на роль графини Монте Кристо выдвигаться не готова. Да и что такое убийство? — раз, и нету человека. Разве это наказание? Каким местом он это почувствует? На том свете расскажут? Убийцы должны искупить по полной программе. Жить и горько сожалеть об этом. Но в эффективность правосудия она не верит (и правильно делает: видеозапись не бог весть какое доказательство. Абсурдно, но так). И вот Лида при помощи Березина начинает сбор информации. Во что превратились эти трое за восемь лет? Судьбы разные. Пантюшин разорился, перенес инсульт, жена ушла. Осталась серая личность с однокомнатной «хрущобой», нищим заработком фотографа и стремлением выпить всю водку на свете. Млечников — не единожды битый и прозревший, что крутизна — это не он, — вертится как может, бизнес не фонтан, но как-то умудряется сводить концы с концами. Машка — жестокая, решительная мафиози, подмявшая под себя районные кафе и рестораны. Носится на джипах, имеет ценные знакомства в депутатской среде (умеет подать себя «на балу»), содержит любовника в налоговом ведомстве…
И вот всем троим отправляются копии видеозаписи. Подчищенные, недвусмысленные. По завершении «фильма» измененный мужской голос диктует условия. С Пантюшина требуется тридцать тысяч долларов — примерная стоимость его «хрущобы» (а там — прямая дорога к бомжеванию). С Млечникова — двести тысяч, что в переводе означает явное разорение, продажа имущества и «полный аллес». С Марии Бурковец — два миллиона долларов. От такого удара она не оправится — ослабнет, конкуренты съедят. И торга не ожидается. Не на базаре. Деньги должны быть собраны в субботу 29 мая. В противном случае копии записи с надлежащими комментариями уйдут в полицию и прокуратуру. В случае с Млечниковым копию получит также его непосредственный конкурент, имеющий виды на его магазины и гадающий, как бы взять подешевле, а самого Млечникова куда-нибудь извести; а в случае с Бурковец — злейший враг, «солидный бизнесмен» из соседнего района некто Кувалдин (с погонялом ясно каким). Уж эти господа в случае бездействия органов с радостью сообразят, как распорядиться подарком, — а это самое ужасное для Марии и Млечникова.
Удар сильнее, чем по зубам. Вариантов нет. Некоторое время Лида наблюдала за фигурантами. Они встречались в парке у фонтана. Пантюшин на свидание приперся пьяный, Мария — злая, как собака, Млечников — потный, трясущийся. Пантюшин довел себя до истерики, плакал, жалобился, что все надоело, жизнь коню под хвост, даже водка с трудом лезет — спотыкаясь, ушел из парка, а Мария злобно таращилась ему вослед.
Отсюда и налет на агентство «Профиль». За Пантюшиным следил человек Марии (что у придурка на уме? А вдруг намерен сдаться?). Когда он с папочкой наперевес ввалился в агентство, пошел сигнал «в верха». Примчалась Бурковец с эскортом. Но Пантюшин уже сбежал проходными дворами. Искали видеокассету, оставленную Пантюшиным. Кто же знал, что этот урод сдаваться передумал, струсил, притащил никому не нужные фотографии и порол пьяную околесицу? Разобрались…
— Не лучший способ выяснения отношений вы избрали, Лида, — мягко пожурил Максимов. — Вас толкают лучшие чувства, но с точки зрения УК вы занимаетесь вымогательством.
— А что бы вы сделали на моем месте?
— При чем тут я? — поморщился Максимов. — Я пока еще мужчина…
— Вот видите, — собеседница бледно улыбнулась. — Вы убили бы их, как бешеных собак. А я пока не убийца. Да и деньги, можете поверить, мало волнуют. Они приносят несчастье — я давно убедилась. Не хочу убивать, не хочу их видеть в тюрьме… по крайней мере, пока не хочу. Пусть лишатся всего, а я посмотрю. Хотя знаете… — Она долго молчала, глядя светящимися глазами в пятно на обоях, и тихо заявила: — Пустые слова. Повторяю вам то, что говорила Саше Березину… Но после смерти Саши я уже не хочу ничего… Опустошение какое-то в душе, понимаете? Одного хочу — скорее все закончить.
Он прекрасно понимал эту женщину. Некоторые полагают, что в следующей жизни им повезет больше.
— Каким образом они должны доставить вам деньги?
— Какая разница?.. Завтра, в три часа дня, Пригородное шоссе… двадцатый километр… — она шептала еле-еле, и свет в глазах после каждого слова становился тусклее. — Все трое должны присутствовать, таково условие… Но встречу планировал Саша, он знал, как изъять деньги и выжить, без него я не смогу…
