— Прошу прощения. И что же ты сделал? — поинтересовался Шликкен.
— Я побрел назад по улице Доб и заглянул к Вишонтаи пропустить стаканчик вина. Прихлебывал я вино, а сам раздумывал о делах мирских. Вот так и случилось. А сейчас скажи, что тебе хочется знать. Если ничего, то пошел к черту, потому что я хочу спать, а прежде чем заснуть, я хотел бы помолиться.
Шликкен бросил сигарету, потушил ее ногой и сказал:
— У тебя своеобразный юмор, но весьма тяжеловатый. Давай, Оси, заключим сделку. Забудем то, что произошло, и станем вновь хорошими друзьями.
— Слава богу, и ты обладаешь юмором. Ну что ж, послушаем, что за сделка.
— Заключим союз.
— А Мольтке? Разве мой выстрел был не точен?
— Его застрелила Марианна Калди. Донесения я сам напишу, а ее счет выдержит и Мольтке.
— А какова цена всего этого?
— Я просмотрел содержимое твоего сейфа. Многое ты сжег. Но я знаю, что и сожженный материал хранится у тебя в голове. Среди людей, фигурирующих в наших списках, многие перешли на нелегальное положение. Скажи, кого ты известил? О Калди мы знаем. Я нашел также данные относительно того, что ты достиг определенных результатов по делу Кэмпбела. Вот хотя бы это.
— И ты засвидетельствуешь письменно, что меня не повесят?
— Разумеется.
— Ты очень любезен, Генрих, но кончайте со мной, потому что если я выберусь отсюда, то больше вы меня в жизни не поймаете, а тебя я убью.
Затем он закрыл глаза, и напрасно Шликкен ему еще что-то говорил — он больше не отвечал.
Кальман много слышал и читал страшных историй о гестапо и его методах, но то, что он сам испытал, превзошло все его представления. Один и тот же вопрос: «Где оружие?» — кружил над ним, словно голодное воронье над трупом. Потеря сознания спасала его от предательства.
Когда Кальман пришел в себя, то у него было такое ощущение, словно он лежит среди льдин. Перед ним стоял врач. Отблески света сверкали на его очках в золотой оправе и на игле, которую он приготовил для инъекции. Кальман не чувствовал укола, он даже не знал, что несколько часов пролежал без сознания. Он ничего не знал. Или разве только то, что сейчас мозг его обрел ясность и он скоро умрет. Лицо у него онемело, окаменело от боли. Он следил за своими мучителями. В глазах врача он прочел сочувствие. Кальман не знал, что ему впрыснули морфий, и удивлялся, что не ощущает никакой боли. Он в полном сознании наблюдал за приготовлениями. Веревку пропускали в блоки, врач говорил что-то, размахивая руками, говорил, что он, Кальман, не вынесет, умрет. Врача выслали из комнаты. Кальман знал, что это конец. Это — предсмертное состояние. Как странно, ему еще нет двадцати пяти лет, а он должен умереть. Он закрыл глаза, подумал о Марианне, глубоко вздохнул и сказал:
— Отведите меня к господину майору, я дам показания.
Его мучители прекратили свои приготовления. Лейтенант Бонер подошел к нему. Он увидел, что из глаз лежащего на полу человека текут слезы: Кальман беззвучно плакал.
Марианна тоже уже не могла шевелиться. Она могла только плакать. Положив изуродованные руки на живот, она горько плакала. Недавно у нее был врач. Шликкен приказал ему привести девушку в состояние, которое позволило бы снова допросить ее. Но врач доложил, что уже поздно, девушке осталось жить считанные часы.
— Дайте ей такую порцию морфия, чтобы она выдержала еще один допрос.
— Ей немедленно нужно сделать операцию.
Шликкен отрицательно покачал головой.
Марианна стала умолять врача избавить ее от дальнейших мучений. Капитан Мэрер впрыснул ей в руку морфий. Он долго колебался, вот-вот готов был избавить ее навсегда от страданий, но в последний момент одумался. Нет, он не может решиться на это. Не может убить человека. Руки у него невольно сжались в кулаки, и он поспешно вышел из камеры. Марианна лежала на соломе; по ее исказившемуся от боли лицу текли теплые слезы, растворяя засохшую на коже кровь. Постепенно она успокоилась. И вдруг открылась дверь и в камеру втолкнули Илонку. Платье на девушке было все разорвано и висело лохмотьями, открывая обнаженную грудь. Илонка рухнула на солому рядом с Марианной и застонала. Когда она приподнялась, Марианна увидела, что лицо у нее все в синяках и кровоподтеках. Ей захотелось обнять, прижать к себе Илонку, но у нее не хватило сил пошевельнуться. Илонка же была обессиленная и равнодушная; она только тогда встрепенулась, когда посмотрела на Марианну. И разразилась горькими рыданиями.
— Я не могу больше!
Превозмогая страшную боль, Марианна все же протянула руку и привлекла к себе Илонку.
— Бедняжка моя! От тебя-то они чего хотят? — Ласково и нежно Марианна стала гладить густые пышные волосы девушки. — Тебя за что избивали?
— За то, что я не знаю, куда спрятал Пали оружие, — зашептала Илонка. — Что мне делать, барышня? Я не знаю, где оружие. Они забьют меня насмерть.
— А если бы ты знала, где оружие, ты бы сказала?
— Нет, не сказала бы, — прошептала девушка. — Я ненавижу их!
— Их и надо ненавидеть, Илонка. Очень ненавидеть… А что с Рози?
— Ее отпустили… Я не решалась сказать вам, барышня, а теперь очень жалею, что не сказала… очень жалею. Рози всегда подсматривала за вами. Когда вы по нескольку дней не бывали дома, она каждый день звонила вам по телефону на квартиру на улице Вам. Она и тогда следила из кухни, когда вы изволили принести домой тот тяжелый чемодан с оружием.
— Я не приносила никакого чемодана, Илонка. Рози или ошиблась, или солгала.
— Но я тоже видела, потому что она меня позвала к окну. Правда, я сказала, что ничего не заметила. Я знаю, что вы не доверяли мне, потому что я никогда не заискивала, как Рози. Но я своими глазами видела, как Пали взял чемодан из ваших рук. Я точно помню, что и в комнате он стоял, под письменным столом. Пусть меня убьют из-за этого чемодана, но мне-то уж вы не говорите, что ничего не приносили с собой.
Марианна молчала. А Илонка тихо продолжала:
— Что с нами будет?
— Не знаю, Илонка. Ты веришь в бога?
— Верю, барышня.
— Тогда молись.
Марианна закрыла глаза. Она чувствовала, что слабеет. Ее очень утомил разговор. И тогда она вновь заплакала, но Илонка не слышала ее плача. Марианна плакала безмолвно, погрузившись в воспоминания…
При виде Кальмана Шликкен невольно содрогнулся.
Шликкен вернулся к письменному столу и сел на стул. Выдвинув ящик, он стал шарить в нем, говоря тем временем:
— Я искренне жалею вас, Пал Шуба. Но поймите: ваша невеста Марианна Калди — опасная коммунистка. Она выполняла обязанности связной. Мы должны знать, с кем она была связана. Помогите нам.
Кальман лежал на полу. Сделанная ему инъекция морфия еще продолжала действовать: он не чувствовал боли, однако ни стоять, ни сидеть на стуле не мог.
— Я ненавижу коммунистов, — хриплым, срывающимся голосом произнес он. — Я не знал, что Марианна коммунистка. За что вы мучаете меня? — Он начал горько плакать и с трудом продолжал: — Если Марианна коммунистка, я… я отрекаюсь от нее, я не хочу быть изменником… Господин майор, я хочу жить.
Шликкен обратился к нему дружелюбным тоном:
— Ну, Шуба, возьмите себя в руки. Ничего страшного не случилось. Успокойтесь…
— Господин майор, прошу вас, поместите меня в одну камеру с моей невестой. От нее я узнаю все; она раскроет мне свои связи, назовет имена коммунистов. Спасите меня, господин майор. Дайте мне возможность доказать свою верность.
Глубокая, рыхлая тишина поглотила их беззвучные рыдания.
Прислонившись спиной к сырой стене, Кальман держал на коленях голову девушки. Они оба знали, что умрут, но не говорили о смерти, не утешали друг друга, не произносили слов надежды, инстинктивно понимая, что сейчас все слова ободрения были бы ложью, бессмысленной, пустой фразой. Их молчание было красноречивее всех слов; даже молча они понимали друг друга…
Кальман не отрывал взгляда от лица Марианны. Из глаз ее текли слезы. А он уже не мог плакать.
— Марианна, — тихо позвал Кальман. Девушка открыла глаза. — Мне показалось, что ты заснула.
— Кальман, — хрипло прошептала девушка, — ты должен сказать им, где оружие. Теперь это уже не имеет значения. И назови два имени: Резге и Кубиш.
— Ничего я не скажу.
— Ты можешь это сделать. Они уже в Словакии.
Кальман не отвечал. Они долго молчали. Черты лица у Марианны заострились.
— Кальман…
Он нежно погладил горячий лоб девушки.
— Я думала, когда кончится война, мы весь день от зари до зари станем бродить по городу. Затемнения не будет. Хорошо бы знать, что будет после войны… — Последние слова ее еле можно было расслышать. Глаза у нее закрылись.
Взгляд Кальмана был устремлен на исчерченную тенями стену, голос его звучал словно издалека:
