— Тетя Дуся спросила: ты песни про слонов знаешь?
— Про розового слона есть детская, про слонов в цирке… Ну и что?
— А теперь скажи: большая нам польза от этих слонов?
— Развлекают.
— Именно. А сколько ты знаешь песен про коров?
Леденцов попробовал вспомнить, но ни одной в голову не шло. Не сочинили или ему память отшибло? Впрочем, одну песенку вспомнил. «Что-то я тебя, корова, толком не пойму…» Издевательская, поэтому Мочину ее не назвал, понимая, что подобная ему и нужна.
— Не вспомнишь, не напрягайся. Как же так? Про слонов, которые нам до лампады, песни сложены. А про буренок, которые нас буквально кормят и поят, песенок не придумали. Вот тебе и ответ насчет социальной справедливости.
Сюда бы капитана Петельникова. Он бы от этой коровьей философии камня на камне не оставил. В случае чего, и врезал бы Мочину, — конечно, в порядке самообороны. И ребят бы увел. И черную бы икру с миногами съел.
— А добро? — решил прибегнуть к вечной категории Леденцов.
— Тут Дуся спросила: почему волка держат за хищника, а человека нет? Мясо-то сообща едим. Дуся ответила: потому что волчишка не догадался построить мясокомбинат, а жрет прямо сырье.
— А при чем доброта?
— Если человеки мясо едят, то какая доброта, мужик?
— По-волчьи живете? Чужого съедите, своему не поможете?
— Тебя как звать-то?
— Борис Тимофеевич.
— Желток его звать, — поправил Бледный.
— Желток, кому помогать?
— Так уж и некому?
— А ты мне покажи человека в горе. Под машину попал, дача сгорела, жена тройню родила… Я таких не знаю. Кому помогать? Бледному и Шиндорге? Они свое сами возьмут. Артисту? Ему папа поможет. Ирке? Пусть мужа делового ищет. Вот научить я могу.
— Люди бьются за добро и справедливость, — сказал Леденцов, понимая, что не спорит, а мямлит.
— Красивые словечки! Бой, схватка, битва, сражение… А смысл один: человек хватает человека за глотку и душит до посинения.
— Желток выпендривается, — пьяновато решил Бледный.
— Потому что не ест, — объяснила Ирка.
Их перепалку с Мочиным слушали вполуха. По столу гуляла бутылка финского ликера «Адвокат», который закусывали переспелыми грушами. Магнитофон крутил уже немодного эстрадного кумира Принса. Крошка, не сказавшая еще ни слова, угощала сигаретами «Данхилл» и «Кэмел».
— Ты будешь есть? — громко спросила Ирка.
— Он и не пьет, — вставил Мочин.
— И Грэг не пьет, — удивился Бледный.
— Мне утром в «Плазму».
— Прекрасная Ириша тоже не вкушает, — добавил Мочин.
— Она втюрилась в Желтка, — заухмылялся Шиндорга.
— Только не надо песен, — вяло бросила Ирка.
Леденцов быстро глянул на двух непьющих. Грэг сидел опустив голову, отчего упавшие вперед волосы делали его похожим на добрейшую овечку. Он явно тяготился застольем, думая о своей «Плазме». Ирка смотрела на Леденцова — втюрилась и поэтому не пила. А раньше, судя по репликам Мочина, они все тут напивались до положения риз. И в Леденцове все гикнуло от радости: двое из четверых не пьют. Это же пятьдесят процентов!
— Мэ-Мэ-Мэ, а ты был женат? — спросила вдруг Ирка, поскольку все-таки втюрилась.
— С кольцами и под Мендельсона!
— Развелся?
— Нет, не развелся.
— Умерла?
— Нет.
— А где же она? — удивилась Ирка.
— Жена была очень хорошая. Вы даже не можете представить, как я любил ее. А потом она взяла да и съела большой кусок мяса. И я, как вы догадались… Да, и под камень положил, и на камне написал…
Все, кроме Леденцова, рассмеялись. За это Мочин ощупал его своим пронырливым взглядом, добавив:
— Зачем жена? Мне достаточно, чтобы на кухне звякала тихая Крошка.
В подтверждение он притянул эту Крошку к себе так, что та легла грудью на стол, на блюдо отварного языка с зеленым горошком. Поперечная лента, стягивающая ее, задвигалась свободно, и Леденцов подумал: еще движение — и то, что лента стягивает, вывалится на блюдо.
— А любовь? — неуверенно спросила Ирка.
— Любовь? Ответь-ка Дусе, кто чаще влюбляется: мужчина или женщина?
— Всегда женщина.
— Именно. Поэтому оставим любовь для слабых.
— Ты будешь жрать? — сердито зашипела Ирка на Леденцова.
— Конечно, буду.
Он взял кусок хлеба и вонзил вилку в миногу, которая у него даже захрустела на зубах. Впрочем, могло трещать и за ушами от упоенной работы челюстей. Потому что дело идет и успех налицо, потому что пятьдесят процентов сидит и не пьет.
— Мужики, когда у вас будет, как у меня, гаражик с машиной да вот такой особнячок, то с любовью никаких проблем. Любая Крошка почтет за честь. А если подарите французские туфли с зеркальными шнурками…
— Не любая, — прошамкал Леденцов с набитым ртом и уставился на Крошку.
— Тут Дуся спросила: как это — не любая?
— Дура твоя Дуся. — Теперь Леденцов сказал чисто.
— Это кто? — удивился Мочин, показывая на него вилкой с поддетой шляпкой маринованного боровичка.
— Это Желток, — тщательно растолковал Бледный.
— И он выпендрючивается, — добавил Шиндорга.
— Может, его фотку расцветить? — предложил Бледный.
— Побереги краску! — обрезала его Ирка.
— Что он такого сказал? — удивился Артист. — Оскорбил какую-то мифическую Дусю.
— Он оскорбил мою Крошку, — уточнил Мочин. — Или не так?
— Я просто сказал, что большинство женщин признает копейку трудовую…
— А у меня она краденая?
— Ну, если ты академик…
Сделалось так тихо, что все глянули на стол, где шипела закупоренная полупустая бутылка из-под шампанского. Мочин встал как бы нехотя. Его щеки — самая бульдя — налились розовой силой и вроде бы еще обвисли. Леденцов украдкой глянул на ребят… Бледный с Шиндоргой смотрели на него пьяно и презрительно. Грэг уставился на хозяина дома и уже не походил на травоядную овечку. Ирка вертела головой—то к нему, то к Мочину.
Леденцову следовало бы испугаться. Но его грели эти неожиданные пятьдесят процентов. Правильно он сделал, что пошел напропалую. Терять нечего, а еще процентик можно отвоевать; не отвоевать, так хотя бы подстелить для него соломки.
— Мужики, это не наш человек…
— Нет, наш! — вскипела Ирка. — Он грабануть не побоялся.
— Тогда чего же меня попрекает? Мужики, вы мой бизнес знаете. Повторяю для этого Желтка. Я не академик, я автомеханик высшего класса. Работаю в сторожевой охране, получаю сто сорок. Но у меня трое суток свободных. В эти сутки я не в кино хожу и не кубик Рубика вращаю. Сам верчусь! Я у десятерых клиентов на зарплате. Осмотрю машину раз в месяц, кое-что подрегулирую — и четвертной. А если ремонт серьезный, то оплата дополнительная. Да беру ремонты разовые, капитальные и всякие другие. Вот и прикинь, желтый прыщ, сколько выходит. Из шести-семи сотен в месяц не выхожу. Трудовая копейка!
— А запчасти мы приволокли краденые, — весело поделился Леденцов.
— Ты видел? — Бледный вскочил.
Мочин успокоил его легким жестом. Бледный опустился на стул недовольный. Все молчали, почему-то не решаясь взяться за еду. Бутылка продолжала пыжиться. Крошка вроде бы дремала.
— Зря ты меня сердишь, Желток, — почти ласково сказал Мочин. — Я ведь злой. Младенцем перегрыз рейку в кроватке.
— У тебя, наверное, зубки резались…
По его бешеному взгляду Леденцов понял, что оставаться тут нельзя. Да и Бледный с Шиндоргой лишь ждали команды. Леденцов вздохнул, кинул грустный взгляд на блюдо с языками и встал:
— Спасибо за приятно проведенный вечер.
Вскочил и Грэг.
— А ты куда? — остановил было его Шиндорга.
— Мне завтра рано в «Плазму».
Ирка смотрела на уходящих, смотрела на оставшихся и не знала, как ей быть. От напряжения губы ее сложились кувшинчиком.
— Желток! — усмехнулся Мочин. — А ведь я пяткой могу сделать тебе вмятину на затылке.
— Делай… Если пятка чистая.
Крошка вдруг захохотала на весь особняк, да так звонко и радостно, будто не пила водки с ликерами и не объедалась капустой, икрой и миногами. И Леденцов подумал, что вот сейчас поперечная повязка непременно спадет.
Ирка тоже рассмеялась этой чистой пятке, встала и пошла за Леденцовым.
На следующий день работалось легко. Грел вчерашний успех.
Во-первых, Мэ-Мэ-Мэ никакой не хайлафист, а заурядный потребитель. Уже легче, для подростков хапуги не привлекательны. Во-вторых, Шатер теперь расколот. Пусть трещинка маленькая, но зарубцеваться он ей не даст. И было третье: выпала очень нужная удача, связанная с Мочиным, прямо-таки философская, поскольку подтверждала единство содержания и формы.
У Леденцова так все спорилось, что он даже пораньше освободился. Даже вспомнил про яблоки, которых мама просила купить, дав матерчатую крепчайшую сумку. В магазине яблоки ему не понравились. Почему не махнуть на рынок, когда все спорится?..
