Мальчишки любили пощупать девчонок, а те громко верещали, даже после того, когда все заканчивалось и эти бездельники и сорвиголовы укатывали на своих трескучих мотороллерах. Верещали, чтобы те вернулись и продолжили свои сладкие забавы, — так, во всяком случае, считали юные неаполитанцы, дружки Джузеппе Контино.
Мальчишки потом бахвалились друг перед другом своими легкими победами, надували щеки, еще не знавшие безжалостного постоянства бритвы. Захлебываясь, они сочиняли сладострастные сказки, источающие возмущенный дух их беснующихся гормонов. Они жили в душных, темных воронках своих любовных грез, образовавшихся от мощных зарядов вожделения, для которого не существовало в этом нежном и в то же время жестоком возрасте ни лиц, ни имен, а были притягивающие к себе тела и сводящие с ума запахи.
Мне знакомо это. Когда-то я был одним из них, хотя наши континенты разделяли огромное теплое море и два бездонных океана. Разделяли гигантские расстояния и безумные глубины, а соединяли возраст и нищета.
Отец Джузеппе Контино, по прозвищу Topo di fogna[10], служил на таможне, как тот бразильянец, о котором я уже рассказывал. Это был хмурый мужлан, низкорослый, тучный, с иссиня-черными глазами. Голубые глаза сыну достались от матери родом с севера Италии. Говорят, у нее в крови были не то австрийцы, не то французы, а может, те и другие. Захватчики всегда оставляют в истории два обязательных следа — пороховые шрамы на чужой земле и капли своей крови в потомках. Земля в конце концов зарастает, а кровь остается в лицах, в характерах и в судьбах.
Помню, когда я некоторое время жил в Рио (мне тогда пришлось в очередной раз дать деру из Сан-Паулу), моими соседями была семья одной яркой креолки. Эта томноокая бабенка, как рассказывали в квартале, каждый год рожала по младенцу — якобы от собственного мужика, кареглазого индейца из племени тупи, их еще называют тупинамба. Он будто вкалывал в порту грузчиком, а вообще-то чаще валялся вдребезги пьяным на заднем дворе ресторанчика «Паскудная барракуда», почти в том же порту.
Редчайший болван! Таких еще поискать. Так вот, у их детей были разные по цвету глаза: голубые, серые, зеленые, даже желтые, но ни одного томноокого и кареглазого. Этот тупи, как только напьется до поросячьего визга, несет всякую чепуху о том, что у его жены якобы в крови были северные европейцы и, мол, оттуда и цвет глаз детей.
Мы потешались над этими рассказами, потому что не раз видели всех этих светлоглазых североевропейских «родственников» входящими в дом к его жене, когда глупый индеец храпел на задах «Паскудной барракуды». Иной раз «родственники» приходили по двое, а один раз даже сразу трое. В основном «родня» креолки сходила на пару часов со шведских, финских и немецких рыболовецких шхун, пока те заправлялись, разгружались или ремонтировались в порту.
Тоже ведь, считай, захватчики! Не знаю, награждали они шрамами креолку в пылу «родственных» утех или еще чем-нибудь похуже, но то, что оставляли на память о себе ее будущим малышам северные цвета своих глаз, точно.
Кроме Джузеппе в семье было еще четверо детей — двое братьев и две сестры. Один из братьев попал в детстве в аварию на велосипеде и охромел на всю жизнь. В зрелом возрасте он почти спился. Работал мелким служащим в районной налоговой инспекции. Второй брат стал адвокатом, вляпался в грандиозный мафиозный скандал с одним своим клиентом из Сицилии и еле унес ноги в США. А то бы его посадили лет на двадцать за разные темные делишки. Впрочем, и в США его постоянно тягали в суд и допрашивали. Один раз даже арестовали на месяц, но кто-то внес за него залог, и парня выпустили. Пока он терпеливо и законопослушно ждал суда, один за другим умерли три свидетеля. Суд не состоялся.
Сестры рано вышли замуж: одна за водителя-дальнобойщика (он постоянно гонял свой Iveco по Европе, привозил домой гроши и триппер), а муж второй сестры большую часть своей трудовой жизни работал шеф-поваром в древнем неапольском ресторане. Они с женой очень дорожили экзотической славой заведения и потому сторонились сомнительной семейки Контино. За это их в семье не любили. Только Джузеппе, став уже заметным человеком, общался с сестрой. Он-то как раз именно ее и любил больше всех. И ее детей — неугомонных мальчишек-близнецов и старшую дочь, красивую и на редкость скромную брюнетку. Однажды человек, обидевший славную девушку, поплатился жизнью. Это узнали все, и к семье сестры Дона Пепе стали относиться с почтительным страхом. Старались обходить повара и его жену далеко стороной.
Отец семейства Контино, который был таможенником в порту, и научил Джузеппе ценить слово, деньги и кровь. За глаза его называли крысой, потому что мимо него невозможно было пройти ни контрабандистам, ни курьерам наркотиков, оружия, краденых драгоценностей и «грязной» наличности, разве что если не внести в статью обязательных транспортных расходов процент его постоянной доли — не менее двух от любой сделки. Бывало, правда, процент поднимался до пяти, а в некоторых случаях даже до семи. Это когда речь заходила совсем уж о поганых деньгах, от которых за версту несло кровью, слезами и уголовными помоями. Но выше семи процентов он не смел подниматься. Это ведь только крыса всегда получает свою долю от любого продукта. Что ни делай, она всегда на страже. Вот потому его крысой и прозвали.
Вот ведь знал же меру, старый хрыч! Однако своего никогда не упускал. Потому его и прозвали крысой, то есть как тот безжалостный зверек — что ни делай, он всегда откусит свой законный кусочек. В соответствии с размером пасти, длиной острых зубов и неизменностью природных хищнических инстинктов.
У нас в Сан-Паулу тоже были такие суровые типы в полиции, в таможне и в налоговой службе. Мы все знали их аппетиты, а они знали, что нельзя ни уменьшать, ни увеличивать свой желудок, иначе — смерть. Сколько захватишь своей пастью, данной тебе сатаной, столько и бери. Ни на йоту больше!
Один молодой налоговик как-то попытался внести коррективы в природные параметры своего желудка, то есть оказался совершенно ненасытным. И чем же, вы думаете, это кончилось? Правильно! Похоронами.
Отец Дона Пепе был умной крысой, а не бешеным зверем, и потому дожил до девяноста двух лет в покое и уважении. О том, что он берет свою долю, знали все — и судьи, и прокуроры, и полиция. Но знали и то, что он исправно несет свою службу, без которой в государственную казну не поступало бы достаточного количества налогов и платежей.
Некоторыми разумными людьми коррупция вполне обоснованно считается не мерзким пороком, а своего рода необходимым, скрепляющим раствором, без которого государственная и общественная конструкции рассыплются на сотни, даже на тысячи частей. Коррупция — это естественное связующее звено между нищими и богатыми, между калеками и здоровыми, между умниками-лгунами и честными дураками, между трусами и героями.
Те, кто борется с коррупцией не на словах, а на деле, не знают законов истории человечества и вообще не разбираются в природе как в единственно естественной, всепоглощающей субстанции.
Помните, я упоминал, как один учитель пытался вколотить в мозги своим ученикам полунаучный бред о разнице между животным и человеческим мирами? Тогда все закончилось для него плачевно — зарезали за разврат малолетней девчонки, которая, когда подросла, обобрала стариков и слиняла с их деньгами. Так вот, эта скользкая темка — об отличии нас от братьев наших меньших, по-моему, не закончена.
Борцы с коррупцией, в противовес тому учителю, считают, что человек во всем схож с животными. Мол, в том близком к нам зоологическом мире коррупции вообще не существует. Так почему же она, говорят они, должна быть у нас? Самое показательное деление в природе — на травоядных и хищников. У них там, дескать, все естественно и очень даже просто: самый сильный, а главное, толерантный среди травоядных признается вожаком, и стадо послушно следует за ним. Если же это не травоядные, а хищники, у них уже не стадо, а стая. Стаи хищников «пасут» стада травоядных, вырезая лишь слабых и таким образом сохраняя необходимый баланс в живой природе. Вот, дескать, и вся правда! Где же там коррупция?
А я утверждаю — есть! Льву, хищному бездельнику, львицы буквально носят в зубах самые жирные куски, а он, обожравшись, трахает утомленных львиц и дрыхнет, как ленивая сволочь, в тени. Лучшие куски достаются царю.
Между стаями мечутся посредники — хищники помельче, которые подбирают остатки от царских пиршеств, но они ведь тоже всегда готовы сожрать травоядных или, еще лучше, их зазевавшихся детенышей. Эти твари, правда, не брезгуют и падалью. За это мы уважительно (!) называем их санитарами природы, ее естественными утилизаторами. Крупные хищники, слыша зов той же природы, им это иной раз по-царски позволяют.
Но и они делают это совсем не даром. Ведь всякая кусачая мелочь наводит их прайды и стаи на цель. Почему бы не позволить им потом подтереть за царями и вождями кровавые следы больших пиршеств?
