— Нет, правда, — подала голос осмелевшая от проявленной ею отваги Збарская, — мы ведь столько пережили вместе, молодой человек!
Поднявшаяся не без помощи Стеллы на ноги Ирина покосилась на Моряка, которому на вид было не менее пятидесяти, а то и побольше, но сочла, что в устах Гликерии Пантелеймоновны столь смелое определение звучит вполне уместно.
* * *
Автобус, в котором сидели актеры групповки, гудел. Запасливой оказалась не только Ира — и Романов, и Новиков, и Черняев, и даже Вячеслав Григорьевич прихватили согревающего. И дело было даже не в морозе, который вдруг стал ощущаться куда сильнее, чем во время побоища, — все так перенервничали, что просто жаждали разрядки.
Стелла уверенно взяла на себя обязанности хозяйки. Постелив на сиденье газету, она приготовила закуску. В ход пошли и Ирины котлеты, и рыбные консервы Сиротиных, и Валерины кильки, и огурчики Новикова, а предательски возвращенная «в народ» Извекова, все еще бледная от пережитого страха, выложила на импровизированный стол банку шпрот, пачку печенья и апельсин.
Новиков не отходил от Моряка, которого, как выяснилось, звали Борисом. Причем более официального обращения — по имени-отчеству — он не признавал. Моряк все время улыбался, и Ирина вдруг заметила у него во рту такой же железный зуб, как у Новикова. «Спелись! — мысленно усмехнулась она. — Рыбак рыбака… А как ругался-то поначалу!»
На сей раз стаканчиков хватало, и беседа протекала в непринужденной и несомненно дружественной обстановке.
В ход пошли актерские байки, перемежаемые морскими рассказами Бориса, который и на самом деле оказался моряком — всю жизнь он проплавал на судах Северного флота.
— Слышь, Борь, а как ты сюда-то попал? — поинтересовался вдруг Новиков.
— Ой, да смех и грех! Другана приехал навестить. Я ведь на пенсию вышел — ни семьи, ни детей, ни родни. Вот и мотаюсь по стране. Может, где и осяду? Ну вот, приехал я, значит, день пили, вспоминали, второй, однако, тоже, на третий — скучно стало. А тут заходит к нему сосед. Дай, говорит, Жень, ватник — на съемки еду. Ну, выпили. Слово за слово, он мне и объяснил, что драться, мол, надо будет, вот он пальтеца-то и зажалел. Я, как услышал, что можно кулаками помахать, размяться, да ничего за это не будет, никто в кутузку не поволочет, прям душой размягчел. Возьми, говорю, меня с собой. А он — денег, мол, мало платят, а морда своя — не купленная. Тьфу ты! Да какие мне деньги? Мне б душе — простор! Да радость бытия вкусить от вольного, как прежде-то бывало! А морда, она что? Она заживет. — Моряк лукаво подмигнул, — да пусть попадут еще…
Его последние слова потонули в дружном хохоте — столь неожиданный подход к тому страшному испытанию, которому они сегодня подверглись, восхитил актеров.
— Значит, душе простор? — повторил, отсмеявшись, Вячеслав Григорьевич. — А почему, извините, вы на нашу сторону, э-э-э, перешли? Ведь если бы не вы, боюсь, нам крепко бы досталось. Какая уж тут радость бытия?
— Да ну… Там — каждый за себя. А вы вон как друг за дружку бросались! Беленькая девчушка-то, с летучей шляпкой, подружку собой закрывать кинулась, да и другие… Это по-нашему. Значит, люди хорошие.
— Уж так и хорошие? — хмыкнула Ира.
— А ты не фырчи, — добродушно отозвался Борис. — Я науку человеческой души не только на море постигал, но и в лагерях. Там, знаешь, не ошибись… Жизнью расплатишься.
— Боже! — ахнула Извекова. — Вы сидели?
— Это как посмотреть. Рос я при лагере, где мой отец сидел. По политической.
— Да, — задумчиво произнесла Людмила Васильевна. — Тогда у многих судьбы… А почему же вы не жили с матушкой?
— А она за отцом поехала, не дожидаясь, пока вышлют. Ну и через год умерла. Климата ли не выдержала или что еще? Не знаю. Я маленький был.
Стелла заметила, что пластиковый стаканчик в руке Ирины задрожал.
— Беспризорничал долго, но друганы мои, с которыми я был, воровать мне запрещали — ты, мол, политический, тебе нельзя, — продолжал Борис. — Меня ловили, к родственникам отправляли в Казахстан — их-то сослали уже, но они меня искали. Я сбегал. В детдома — опять сбегал. В колонию хотели, да тут отец вышел — на вольное поселение. Ну и стали мы с ним жить аж на самом краю земли. Он все смеялся — дальше ссылать некуда, авось не тронут. Однако умер он скоро. А я в мореходку пошел. Тогда уж помягче было. Приняли меня…
Ирина дрожащей рукой выдернула из мятой пачки «Пегаса» сигарету, резко встала и направилась к выходу.
— Эй, ты куда? — растерянно поинтересовался Моряк.
— Покурить, — пробормотала Ира, дергая в кабине водителя рычаг, с помощью которого открывались двери.
— Чего это она? — удивился Новиков. — Как ужаленная?
Все почему-то посмотрели на Стеллу, которая опустила глаза и покраснела.
— Та-ак, — протянул Борис, поднимаясь, — пойду-ка и я покурю. — Заметив, что Новиков воспринял его слова как приглашение, Моряк легонько надавил ему на плечо, будто припечатав к сиденью, и сказал: — Охолони.
Сигарета никак не хотела прикуриваться, поднявшийся вдруг ветер сбивал слабый огонек зажигалки.
Ирина едва не плакала. Вдруг прямо перед ее лицом возникла волосатая рука с татуировкой, якорем, державшая зажигалку немыслимой конструкции.
— Ну, ты чё? — услышала Ирина, когда ее сигарета наконец задымилась. — У тебя там тоже кто-нибудь сидел?
Она покачала головой и криво усмехнулась, поднимая глаза на Бориса:
— Если бы… Моя бабушка была следователем НКВД. И может быть, именно она… вашего отца… — Голос Ирины предательски дрогнул. — Почему, ну почему вокруг только пострадавшие, только безвинно севшие? Где потомки тех, кто сажал и мучил? Я одна, что ли? Не маловато? Чтоб столько народу перегубить? Или моя бабушка по-стахановски трудилась, чтоб всю страну за колючую проволоку упрятать? Да только все равно бы не справилась!
— Не истерикуй. Просто ты смелее других. Или бабку свою любила — вот и не хочешь от нее отказаться, забыть, что она вообще жила на свете. Тогда, знаешь, от отцов — врагов народа — было модно публично отрекаться, а теперь от тех, кто их сажал, отрекаются втихаря. Молча, чтоб никто не узнал. Однако все же отрекаются. Предательство — оно всегда предательство.
— Она была добрая! Добрая и честная! И верила в свои идеалы. Верила, что спасает Родину от предателей… Просто слепо верила. В Сталина, как в Бога. Но как? Почему? Ведь не дура же она была законченная, чтоб не видеть и не понимать ничего?
— Время такое было. И ты ее не суди. Они верили. Не могли не верить — иначе дурдом или пулю в лоб. Вот и верили. Даже мой отец очень долго верил, что один он — роковая ошибка, а остальные… В общем, выбрось все из головы. Живи и радуйся. Да не грызи себя. Никого не суди и не вини. Что было — то прошло. А боль чужая, она честному человеку с сердцем живым всегда слышна. Уж так тебе, видно, на роду написано — маяться за всех. Больше совести — больше тяготы…
Комова, как всегда, появилась словно из-под земли, ее словно бы сопровождали зазвучавшие вдруг зычные призывы бригадиров массовки: «По автобусам! По автобусам!»
— В чем дело? Опять вы здесь? Оглохли? — накинулась она на Бориса. — Не вас, что ли, зовут?
Моряк круто развернулся и отправился прочь.
— Ира, Ира, ты-то что время тянешь? — запричитала Светлана Ивановна. — Ехать пора!
Забираясь следом за Комовой в автобус, Ирина оглянулась — невысокий кряжистый человек в коричневой куртке уходил, шагая чуть вразвалку, силуэт его уже терялся среди голых темных деревьев. Правое плечо опустилось чуть ниже левого, он словно бы скособочился, ссутулился, точно неся невидимый стороннему наблюдателю груз… Или ей это только показалось?
* * *
— Нет, нет и еще раз нет! — замахала на Ирину руками Светлана Ивановна. — Я с ней к директорше не пойду. Пусть сама. Подписать — пожалуйста.
— Дорогуша, зачем нужна твоя подпись, когда Михаил все подмахнул? Мне директрисы подпись нужна! — наседала Ирина.
— Вот и иди с ней сама. А мне… Мне некогда! Вот.
— Нагло врешь и при этом не краснеешь.
— Мне павильон выбивать. Костюмы проверять. Послезавтра съемка на улицах города…
— Голубушка, тебе-то что? Пусть у администрации головушки болят. Озадачь Алика.
— Его озадачишь! А кстати, попроси его. Пусть он с девочкой сходит.
— Ну знаешь!.. — возмутилась Ирина. Она поднялась со стула и, кивнув Стелле, выскочила из комнаты, занимаемой съемочной группой, громко хлопнув дверью.
Миновав длинный коридор, они вышли на небольшую площадку-зальчик возле широкой лестницы. Там стояли рядами скрепленные жердями стулья-креслица с откидными сиденьями, как в кинозалах, и кучковались курившие и болтавшие работники «Мосфильма». Усевшись, Ира и Стелла закурили.
Выдержав паузу, Стелла огорченно спросила:
