На этом пьеса кончилась. Она имела большой успех. Публика бурно аплодировала, — особенно многочисленные, странно одетые молодые люди. Из людей же более пожилых некоторые, как показалось Джиму, аплодировали нерешительно и как будто с недоумением. Автор был очень известный и очень модный писатель, вдобавок новатор, прикладывавший новые пути в драматическом искусстве. Эдда восхищалась, при особенно ценных и глубоких замечаниях ахала и подталкивала Джима. Он тоже аплодировал. Про себя думал, что во всей пьесе не было ни одного умного или хотя бы только остроумного слова, но признавал свою некомпетентность в литературе. Впрочем, Джим слушал не слишком внимательно. Спрашивал себя, не сделал ли в работе какой-либо ошибки. «Не надо было оставаться в ресторане до трех часов: она может себя спросить, как же этот американский офицер сидит в ресторане в служебные часы? И не слишком ли много я пил? Она, впрочем, пила не меньше меня. И ничего «змеиного» в ней нет, вздор! Просто... — Он благоразумно захватил с собой плоскую карманную бутылочку коньяку. — Куда же ее потом отвести?» После спектакля они сидели в кофейне на отапливавшейся закрытой террасе.
— Я закажу шампанского. Хочешь? — спросил он по-французски, чтобы говорить на ты.
— У вас, американцев, всё «чампэнь», — передразнила его она, хотя у него акцент был очень легкий. — Кто же пьет шампанское так, в кофейне на террасе?
— Я хочу! — заявил он тем повелительным тоном, который принес ему немало успехов у женщин. К приятному недоумению лакея, он заказал шампанское с видом богача-туриста, очень к нему шедшим и очень нравившимся Эдде.
— У тебя на лице экстаз! — сказал он, когда бутылка подходила к концу. — Я, конечно, привык вызывать у женщин такие чувства, но старайся их не показывать, это непристойно.
— Ты глуп, очень глуп, потрясающе глуп... А что, если б я в тебя влюбилась?
— Я принял бы это к сведению, — ответил Джим. Собственно техника не менялась от того, что он имел дело с шпионкой. Джим рассказал не совсем пристойный анекдот. Эдда рассказала совсем непристойный. Затем он опять потребовал, чтобы она прочла ему свои стихи.
— Но, разумеется, не здесь!
— Так поедем в мою гостиницу. —- У тебя можно?
— This is a free country, — ответила она, смеясь уже почти полупьяным смехом. Эдда была уверена, что все американцы так говорят постоянно, по любому поводу.
Номер у нее был угловой, из двух комнат. Соседей не было, и. несмотря на поздний час, можно было не стесняться. Они и не стеснялись. За коньяком Эдда читала ему французские стихи. Читала она, то простирая вперед руки, то поднимая их к небу, грациозно наклоняясь и откидываясь назад. Эти жесты, особенно последний, на него действовали. Действовали и стихи.
Она в рубашке сидела у него на коленях и вырывала у него тайны. От нее пахло коньяком, папиросами, хорошими духами. Он подумал, не вырвать ли у нее какую-нибудь тайну, но вспомнил, что это в его задание не входит: дядя велел ни о чем ее не спрашивать, он должен был только — не сразу конечно, — выдать ей свой секрет.
Эдда была в восторге. Теперь она была Далила. В Священное Писание она отроду не заглядывала, это было уж совсем vieux jeu; оперу же видела несколько раз. Говорила,. что признает только музыку конкретистов, и в Берлине угощала друзей пластинками Вареза и Антона фон-Вернера, но по-настоящему она обожала именно Сен-Санса. В эту первую ночь Эдда еще не пыталась получить секретные документы. «Было бы неосторожно, да и не носит же он их при себе в кармане». Для первой ночи вполне достаточно было только узнать, — «в чем великая сила его». Джим в пьяном виде и сам немного чувствовал себя Самсоном. Хотел было даже для начала выдумать что-нибудь вроде семи сырых тетив, которые не засушены, и потом «разорвать тетивы, как разрывают нитку из пакли, когда пережжет ее огонь». Но ничего не мог придумать. Задание было простое, и он выдал ей, что заведует в Роканкуре печью, где сжигаются самые важные, секретнейшие документы.
— Ты спрашиваешь, почему я всё вспоминаю здесь о Тиберии? — спросил Шелль. — Как же не вспоминать о нем на Капри? Он главный благодетель острова. Если б он тут не жил две тысячи лет тому назад, если б не было этих страшных легенд, остров потерял бы половину своего интереса, и туристы сюда не приезжали бы. Его злодеяния кормят каприйцев. Потомки процветают из-за того, кого проклинали далекие предки. Так, верно, когда-нибудь Лубянка будет кормить содержателей московских гостиниц... Кроме того, я прочел здесь книги о Тиберии. Да и есть у меня сегодня особая причина, чтобы вспоминать о нем.
— Какая? — спросила Наташа. — Ты ешь, кажется, восьмой мандарин, да еще глотаешь с косточками! Это вредно. Напрасно ты внизу купил их так много.
— Это последний, — рассеянно ответил он и подумал, что прежде никто не следил за его здоровьем. «Да, будет мелкобуржуазное существование». — Тебе неудобно сидеть на камне? Не устала? Мы сейчас пойдем вниз, обедать. В ресторане обещали первые мартовские омары... Жаль, что ты не хотела взять осла для подъема на эту гору. К дворцу Тиберия все ездят на ослах.
— Хороша я была бы на том ослике! А под тобой бедный ослик верно подломился бы!
— Почему? В Греции я часто ездил на ослах, там так ездят все.
«Так он жил и в Греции».
— И этот несчастный старичок шел бы пешком рядом с нами?
— Так что же? Он привык.
«Чего-то ему не хватает», — подумала Наташа огорченно. «Бедный ослик», «несчастный старичок», «бедные косточки», — подумал Шелль с раздражением. У них был неудачный день. Он был в этот день настроен странно. Наташа это видела и была грустна. К его изумлению, она накануне плакала и старалась, чтобы он не заметил. Он и делал вид, будто не замечает. Ей самой было непонятно, почему она плачет. «От счастья? Кажется, от счастья не плачут. Я, по крайней мере... Впрочем, какое уж у меня было до сих пор счастье?.. И не сказал он того, что тогда хотел сказать. Не буду спрашивать... Просто издергались нервы...»
— Сколько же в тебе веса!.. Ты знаешь, я как-то подумала, что если б ты был головой ниже ростом, то вся твоя жизнь сложилась бы, верно, иначе... Впрочем, я ведь так мало знаю о...
Мне одна женщина когда-то сказала, что у меня лживо-значительный вид, — сказал он, смеясь, и поспешно вернулся к прежнему разговору. — Ты знаешь, с того обрыва, с И Salto di Tiberio, после оргий Тиберий велел сбрасывать в море своих девиц и молодых людей и сам при этом присутствовал. Они разбивались насмерть, а если кто-либо внизу еще дышал, судорожно ухватившись за скалу, то его добивали веслами или дубинками лодочники-убийцы, нарочно для этого приставленные.
— Я всему такому просто никогда верить не могу!
— А я, напротив, всегда всему такому верю.
— Разве народ стал бы это терпеть?
— Народ все терпит, это его специальность. Быть может, утешался там, что распевал какие-нибудь «Бублички». У Тиберия были войска, разведка, всемогущая полиция.
— Просто не могу тебе сказать, как я не люблю все эти полиции и разведки!
«Вот, вот, скажи ей правду! Разумеется, никогда!» — подумал Шелль.
Он уже сообщил полковнику № 1, что принимает его предложение и просил прислать две тысячи долларов. Просить аванс всегда бывало неприятно; это понижало его ранг. И твердо, почти твердо он решил, что в Москву все-таки не поедет. «Хоть лопну, а достану деньги для отдачи!» Но совершенно не знал, где достанет. Не знал даже, где искать.
— Быть может, и Тиберий их не любил, но этот деспот на старости лет стал особенно бояться покушений. Ты помнишь, как он кончил свои дни?
— Не «не помню», а просто не знаю. Я не знаю ни древней, ми средневековой истории. Люблю историю только с шестнадцатого века. Мне кажется, что до этого в мире были не люди, а какие-то звери... Хотя нехорошо так говорить.
—- Какие были, такие и остались. У Тиберия всегда бывали политические фавориты, совершавшие вместе с ним всевозможные зверства. Затем, когда они приобретали уж слишком много власти или почему-либо возбуждали у него подозрения, или просто переставали ему нравиться, он приказывал их убить. Он был самым подозрительным из древних тиранов. Последним его фаворитом был Макрон, о котором известно очень мало. Об этом рассказывает Тацит в отрывке «Анналов», начинающемся словами: «Jam Tiberium corpus, jam viros...»
— Ты знаешь и по-латыни! Он засмеялся.
— Нет, не знаю. Уезжая на Капри, я, естественно, захватил с собой Тацита и Светония, в изданиях, где на одной странице напечатан латинский текст, а на другой немецкий перевод. Эти несколько слов запомнил из оригинала — для эффекта.
— Разве для эффекта? По-моему, ты самый естественный из людей, — сказала Наташа не совсем уверенно. — Что же значат эти слова?
— Тацит говорит, что Тиберий в преклонном возрасте стал быстро слабеть. Но скрытность, подозрительность, хитрость у него остались прежние. Раболепство при нем было такое, какого мир с тех пор не видел, — до того, как появился он.
