Маменька процедуру закаливания не пропускала, в окно любовалась и морщилась, и кривилась, и голову втягивала в плечи, когда мальчик выливал на себя ведро студеной воды из колодца. Илларион вернулся, на ходу вытираясь полотенцем, натянул выглаженную рубашку и брюки, что подала Шура, сел за стол. Не удержалась маменька, подхватилась и чмокнула сына в макушку, потом в щеку со словами любви и нежности:
– Родненький ты мой! Сладкий…
– Будет вам, – смущенно увернулся он от следующей ласки. – Лучше скажите, маменька, отчего у меня борода не растет? И волос на теле нету… Вон у Сережки и борода с усами, и руки с грудью покрыты растительностью, и ноги, а у меня кругом голо.
– Сережка взрослый.
– Так и я вроде не мал. Мужчине непременно нужно, чтоб хотя бы усы вырастали.
– Не ведаю, отчего так, – пожала она плечами. – Ты у меня и без того красивый, вон кудри какие золотые, глазоньки…
– Лучше б я плешивым был, но с бородой и усами.
– Кушай, кушай яишенку. Сальца возьми, а то на цельный день уйдешь. Лариосик, а куда ты по вечерам ходишь?
– Да так… – засмущался сын, игриво пошевелив бровками. – Ох ты, боже мой, забыл новость вам доложить! Жду повышения, маменька, жалованье прибавят значительно, на порядок выше прежнего. В суд поступлю писарем, так что карьера идет в гору.
– Ах! – воскликнула от счастья та, снова не удержалась и чмокнула сына в плечико. – Умница ты моя. Костюм новый надобно купить. Радость ты моя.
И вдруг «радость» эдак по-мужски весомо огрела ее:
– Наверно… и женюсь я, маменька.
– Ой! – упала она спиной на спинку стула, эта новость врезалась ей ножом в сердце. Да что там, плохо стало бедной женщине, как она вообще не свалилась на пол замертво? – А не рано ли, Илларион?
– Рано, рано, – раздался голос Шуры из кухни. – Сам еще покуда дитё.
– А тебя не спрашивают! – отмахнулась маменька, после нахмурила брови, собрала губки бантиком, опасливо спросив: – И что, на примете есть кто-то?
Сын выдержал паузу, понимая, что маменька в большом замешательстве, но его мужское слово должно быть главным в доме. Уплетая яичницу, он накидал на ломоть черного хлеба тонкие полоски сала, запустил добрую половину в рот, отгрыз, жевал, не зная, сразу ли сказать маменьке или пускай отойдет. А она все ждала, не моргая, не двигаясь, не дыша, ждала объяснений, а лучше, чтоб сынок сказал, мол, пошутил я.
– Есть одна… – решил он не тянуть. – Право слово, ангел. Образованная. Глаза у нее… синие, аки небосвод в ясную погоду. А говорит… ей-бо, будто ручеек тихонько журчит, стекаясь по камешкам…
– Влюблен, че ли? – появилась в дверном проеме голова Шуры с выражением ехидства на противной физиономии, тогда как у маменьки слова потерялись до единого, потому она и молчала как рыба. – А приданое какое?
– Думаю, никакого, – беззаботно ответил Илларион.
– Как так? – вытаращилась Шура. – У порядочной девушки должно быть приданое…
– Порядочность, Шура, не измеряется приданым, – отбрил Илларион. Он человек современного кроя, всяческие там филистерские ухватки изжил из себя давно и успешно. – Или вы обе желаете, чтоб я женился на деньгах?
– Да неплохо бы… – вставила Шура.
– Дудки. Я по любви только. К тому же, сударыни, не больно-то я завидный жених, у самого ничего нет-с. Бедному и жениться предписано на бедной, а коль ум имеется, карьеру и бедный сделает. Главное, чтоб счастье было, а со счастьем все устроится. Ну-с, сударыни, я пошел.
В своей комнате, где скоро поселится и Настенька, как он грезил, Илларион надел сюртук, повязал галстук и вышел в столовую. Придирчиво осмотрев себя в зеркале, чмокнул замороженную маменьку в щеку (так же и жену будет целовать, уходя на службу) и ушел, напевая. Конечно, он заметил, в каком состоянии упадка маменька, ничего, пускай привыкает к мысли о женитьбе.
После его ухода тишина наступила просто гробовая. Шура стояла, подняв плечи до ушей и забыв их опустить, вытянув физиономию и глядя на хозяйку с жалостью. А та выпустила из виду, что не перекрестила сына на дорожку, всхлипнула, ахнула, замахала руками, наконец вспомнила кое-какие слова и плаксиво выговорила:
– Шура, капли… сердечные…
По адресу Кирсанов прибыл на извозчике. Велев ему обождать, так как в данном квартале пролетку не сыщешь, походил по улице, присмотрелся. Рядиться в одежду рабочего, чтоб его принимали за своего, он не стал, но и служителя полиции в нем ничто не выдавало. В соседнем дворе дебелая и моложавая баба развешивала белье, Кирсанов подошел к ограде, окликнул ее:
– Сударыня, позвольте вас спросить…
Она, задержав руки на веревке, повернула к нему красное лицо, немного удивилась:
– Господин меня кличет?
– Вас, вас, – подтвердил Кирсанов. Утирая фартуком лицо и руки, она подошла. – Жене требуется прислуга, мне сказали, что здесь девица ищет место, да вот беда, адрес я запамятовал.
– Так это Наташка, – обрадовалась чужому везению женщина.
– Не подскажете, как найти ее?
– Так она получила место… – Но баба вдруг взмахнула руками, покачала головой и с горечью сказала: – Не найти ее, пропала Наталья.
– Простите, как пропала?
– Ушла позавчера утром и не вернулась. Дядя ее Петр Тимофеевич ждал, ждал… а утречком Тузик – собака ихняя – принес ленточку синего атласа. Видать, тоже Наталью искал, да только ленточку нашел.
– Почему же дядя решил, что ленточка непременно Натальина?
– По вышивке. На ней с двух сторон по алому цветочку вышито. – Тут она всхлипнула, запричитала: – Ой, беда с девкой случилась… Ну, куда она подевалась? Наташка безответная, сирота горемычная, и так над ней ведьма старая, жена дядюшки, прости господи, измывалась, куском хлеба попрекала, а тут… как в воду канула!
Сердобольная женщина попалась, а также говорливая и доверчивая, что пошло на пользу. Примерные предположения были составлены: обе убитые девицы, без сомнения, не по доброй воле пошли на смерть. Но как они попали в руки убийц? Чем больше Кирсанов слушал соседку, тем очевидней становилась картина: Наталья возвращалась поздно, потеряла ленточку, которую нашла собака, значит, она недалеко потеряна. Что, если Наталью, а также двух убитых девиц похитили прямо на улице?
– Будет вам горевать, голубушка, – утешал Кирсанов. – Почему же дядя девушки не обратился в полицию?
– Жена не пущает. Говорит, нечего людей зазря беспокоить, вернется Наташка, нагуляется и вернется. Думает, она с полюбовником удрала.
– А коль так и есть? Коли права тетушка?
Женщина перестала хныкать, вытерла нос фартуком и вступилась за честь девушки (приятно, когда чужая беда касается еще кого-то):
– Вот уж про кого худого слова не скажу, так это про Наташку. Откудова полюбовники у ней? Она ж трудилась от зари до зари, сама из деревни, скромница – каких поискать. Что ни попросишь сделать – безотказная. Нет, господин хороший…
Внезапно она оборвала себя, свела брови и поджала губы – так выглядели ее усилия восстановить память. Кирсанов замер, почуяв нутром тайного агента: именно сейчас женщина внесет важное дополнение. На лице ее напряжение сменилось недоумением, прошло незначительное время и – она уже мстительно прищурилась, улыбнувшись.
– Это у Наташки-то полюбовник? – замурлыкала баба. – И как язык у этой курвы не отсохнет? А кто же к ней заезжал, когда мужа не было дома?
– Да что вы! – изобразил заинтересованность Кирсанов, которая была характерна для сплетников, тем самым раззадоривая собеседницу. – Она разве не стара?
– Да стара, конечно, лет сорока, – подбоченилась та. – А я-то думаю, чего она все волосья свои завивает, все харю мажет маслом постным? Вон чего – от Наташки мечтала избавиться. Ай-ай-ай…
– И кто же он? Тот, кто заезжал к тетушке?
– Да откуль я знаю, сударь! Видала его от силы два раза, приезжал в крытой коляске, худой, что ваша трость, по виду барин. И все норовил заехать, когда Петр Тимофеевич из дому уходил. Вон в то парадное заходил и по сторонам озирался, как вор, а окромя ведьмы Балагановой в доме никого днем не бывает, стало быть, к ней он… Да вон она идет, поглядите.
Это была неприметная женщина, каких десятки, одетая опрятно, но безвкусно и с большой претензией на светскость в понимании тех, у кого денег нет, а есть желание выглядеть по-барски. Особенно шляпка смешила, чего только не было на ней: цветочки, рюши, бантики, перья. Держали все это изобилие две широкие ленты, завязанные под подбородком пышным бантом, а под шляпкой, украшая лоб, вились бесчисленные завитки. Маловероятно, что эта дама прельстила кого бы то ни было в качестве любовницы, и уж тем более некоего господина.
– Я непременно доложу Петру Тимофеевичу, – пообещала баба, угрожающе постукивая ногой и лукаво хихикая.
– А в полицию надобно обратиться, – дал на прощание совет Кирсанов, приподнял шляпу и зашагал к извозчику.
Дед Настеньки выходил редко, стародавнее ранение, из-за чего нога усыхала, не позволяло удаляться далеко от дома. Но старый солдат не унывал, в часы досуга он мастерил поделки из дерева: ложки, шкатулки, рамки и прочую мелочь. Раз в неделю внучка относила изделия в соответствующий магазин, иногда получая неплохую выручку. Также полюбил Макар Титович чтение, перечитал все старые журналы и газеты, что заносили ему соседи, ну и самые разнообразные книги. После обеда он прилег почитать, но раздался стук. Не так-то просто подняться инвалиду, а пришлось, потому как стук не прекращался. Ковыляя и держась за стену, он крикнул:
