Вожак навис я над ним, голос его звучал одновременно безлично и угрожающе.
- Встаньте.
Пальцы Берри уже сомкнулись на рукояти револьвера, когда сидевший слева от него иужчина встал. Ослабив хватку на оружии, Берри так и не понял, да это и к лучшему, что не понял, кого же выбрали на самом деле. Он лишь подумал, что его сходство с полицейским не так велико и то возникает, то исчезает, как мигающие фонарики над китайским рестораном.
Только сейчас он увидел, насколько смахивал на полицейского поднявшийся мужчина. Вожак, держа автомат наперевес, одной рукой быстро и умело его обыскал. Довольно отметив, что оружия не оказалось, он забрал бумажник и, приказав мужчине сесть, быстро просмотрел его содержимое. Потом швырнул его на колени хозяину и, похоже, впервые немного повеселел.
- Журналист, - буркнул он. - Вам говорили, что вы похожи на полицейского?
Лицо мужчины побагровело, с него градом лил пот, но ответил он твердым голосом:
- Не раз.
- Вы - репортер?
Мужчина покачал головой и обиженно поправил:
- Когда я иду по району трущоб, в меня обычно кидают камнями. Я театральный критик.
Казалось, вожак слегка ошеломлен.
- Ну, надеюсь, вам понравится наше небольшое представление.
Берри подавил смешок. Вожак отошел и вернулся в кабину машиниста. Берри снова почесался, его пальцы выпустили револьвер и рука, словно краб, медленно поползла по влажной коже, пока не выбралась наружу из-под пончо. Потом он скрестил руки на груди, опустил на них подбородок и принялся бессмысленно ухмыляться, пялясь на свои башмаки.
Райдер
В кабине машиниста Райдер вспомнил яркий солнечный день, который скорее подчеркивал, чем смягчал кричащую безвкусицу улиц Нью-Йорка. Они гуляли с Лонгменом, когда тот неожиданно остановился, как вкопанный, и выпалил вопрос, который мучил его уже несколько недель.
- Почему такой человек, как вы, идет на это? Я хочу сказать, вы умный человек, гораздо моложе меня, вы вполне могли бы жить нормально, ваша жизнь... - Лонгмен сделал паузу, чтобы ещё сильнее подчеркнуть значение своих слов, и сказал: - Вы же на самом деле не преступник.
- Я планирую преступную операцию. Это делает меня преступником.
- Ну, ладно, - отмахнулся Лонгмен. - Но хотел бы я знать, почему вы это делаете?
Существовало несколько ответов, каждый из которых был правдив лишь отчасти, или, можно было сказать, отчасти неправдив. Он мог бы сказать, что делает это ради денег, или ради острых ощущений, или из-за того, как умерли его родители, или потому, что он воспринимает некоторые вещи не так, как другие... И возможно, любой из этих ответов мог Лонгмена удовлетвориить. Не то, чтобы Лонгмен был глуп, просто он принял бы любое разумное решение этой загадки - или не принял икакого.
Но вместо этого Райдер сказал:
- Знай я, почему, скорее всего не стал бы этого делать.
Казалось, Лонгмена отговорка удовлетворила. Они продолжали гулять и больше никогда к этому вопросу не возвращались. Но Райдер чувствовал, что вопрос висит в воздухе, давит, и дело не в том, интересует его сам вопрос, либо ответ на него - его собственный или кого-то другого. Теперь, стоя в кабине машиниста - уединенном месте, похожем на исповедальню и в переносном смысле расположенном на полпути между землей и адом, - он напомнил себе, что он ни психиатр, ни пациент. Он знал свою жизнь, и этого было достаточно. Ему не было нужды объяснять факты своей жизни, исследовать её смысл. Жизнь, как и жизнь любого человека, поражала его как довольно жестокая и неловкая шутка, которую смерть устраивает людям, и прекрасно, если человек это понимает. "Смертью мы обязаны Богу". Он вспомнил, что где-то читал эту фразу - кажется, у Шекспира. Ну, что же, он относился к тем людям, которые платят по счетам, когда приходит время, и не любят оставаться в долгу.
Однажды девушка ему сказала - одновременно зло и огорченно - что ему чего-то не хватает. Он не сомневался в этом, но подумал, что она недооценила суть дела. Другие делали это точнее. Он сам пытался заняться самоанализом, чтобы понять, чего же ему не хватает, но со временем утратил всякий интерес к этой затее и её оставил. Теперь ему пришло в голову, что одной из тех составляющих, которых ему не хватало, было отсутствие интереса к самому себе.
Он помнил факты своей жизни и понимал, что, вполне возможно, именно они обусловили ту или иную линию его поведения. Но он позволил им это сделать. Не имеет значения, плывете вы по течению или пытаетесь бороться с ним, все равно вы попадете в ту же точку назначения - смерть. Ему было безразлично, какой путь выбрать, если не считать того, что предпочел бы он что-нибудь более живописное и соответствующее. Это делало его фаталистом? Ну, что же, значит он фаталист.
На примере родителей, которые умерли друг за другом в течение года, он многое постиг насчет ценности жизни. Его отец погиб от удара тяжелой стеклянной пепельницей, вылетевшей из окна. Разъяренная жена запустила её в мужа, но тому удалось увернуться. Пепельница вылетела наружу, ударила отца по голове и пробила череп. Смерть матери была вызвана раком: колония раковых клеток неожиданно буйно разрослась в теле крепкой здоровой женщины и убила её после восьми месяцев агонии, вызвавшей ужасные разрушения.
Если смерть родителей, которую он не воспринимал как раздельные события, и не стала единственным источником его философии, то уж явно послужила её зародышем. Ему было четырнадцать лет, и он не слишком оплакивал потерю. Возможно потому, что у него уже развилось известное отчуждение. Явное отсутствия любви между родителями сказывалось на единственном ребенке. Он понимал, что некоторые из тех вещей, которых ему недоставало - это наследство родителей, но никогда не ставил им этого в вину. Ему не доставало не только любви, но и ненависти.
Потом он жил в Нью Джерси с теткой, младшей сестрой покойной матери. Тетка преподавала в школе; аскетичной угловатой женщине было под сорок. Выяснилось, что она тайком пьет и занимается мастурбацией, но если не считать этих пороков, делавших её более человечной, она оставалась официальной и далекой. В соотвествии с какой-то последней причудой матери его отправили в военную академию в Бордентауне, так что он редко виделся с теткой - за исключением каникул и случайных выходных. Летом она отправляла его в лагерь для мальчиков в Адирондакских горах, а сама отправлялась в ежегодное путешествие по Европе. Но поскольку он никогда не знал теплых семейных отношений, такой образ жизни его вполне устраивал.
Школьные занятия Райдер полагал пустой и бессмысленной тратой времени, а своего школьного учителя, отставного генерала, считал ослом. Друзей у него было немного, и никто не стал особенно близок. Он сам не был слишком силен, чтобы стать забиякой и хулиганом, но и не слишком слаб, чтобы превратиться в жертву. В первую же неделю пребывания в школе он оказался втянутым в две драки и отделал своих противников с такой холодной и бесцеремонной жестокостью, что больше до конца учебы его уже не задирали. Реакция у него была приличная, и силы для своего веса вполне достаточно, но спорт вызывал у него скуку, и он участвовал в соревнованиях только тогда когда это было обязательно. По успеваемости он входил в первую десятку. Но оставался прирожденным одиночкой.
Он никогда не присоединялся к походам в местный публичный дом и не участвовал в случайных развлечениях с охотно шедшими навстречу девицами из города. Однажды он-таки отправился в публичный дом, но ничего не смог. В другой раз его подцепила разбитная девица; она загнала свою машину на берег озера и там его соблазнила - с её точки зрения, весьма успешно. Член у него встал вполне удовлетворительно, но кончить он не смог, что весьма понравилось девице. Был у него и одина гомосексуальный контакт, удовольствия он получил не больше, чем от гетеросексуальных, и после этого исключил секс из своего школьного расписания.
Ничто из военных занятий в школе или учебы в колледже, во время службы рядовым или учебы в офицерской школе не подготовило его к тому открытию, которое он сделал, когда попал в бой. Это произошло во Вьетнаме в те безмятежные счастливые дни, когда американцы были всего лишь советниками и появление более полумиллиона солдат представлялось совершенно невероятным. В чине второго лейтенанта его прикомандировали к вьетнамскому майору, отправившемуся с сотней солдат и какой-то непонятной миссией в деревушку в нескольких милях к северо-западу от Сайгона. На пыльной, устланной листьями проселочной дороге им устроили засаду и перебили бы все до единого, будь противник - вьетконговцы в пропотевших рубахах и камуфляжных шортах - более дисциплинирован. Но когда вьетнамцы отступили (а на самом деле - в панике бежали), сидевшие в засаде покинули укрытия и пустились в погоню.
Майора и ещё одного офицера убило первым же залпом, а оставшиеся растерялись и оказались совершенно беспомощны. С помощью сержанта, который немного говорил по-английски, Райдер собрал своих вояк и организовал оборону. В конце концов, обнаружив, что не испытывает никакого страха, или, точнее говоря, что мысль о смерти не приводит его в ужас и не влияет на способность командовать, Райдер повел их в контратаку. Враг был отброшен или, точнее сказать, рассеян, но осталось достаточно убитых и раненых, чтобы позднее толковать этот эпизод как победу союзной армии.
