– Если бы я была мужчиной, я бы выбрала тело Мэри.
– А если бы Грина не убили, вы стали бы его третьей женой. Думаю, у вас были неплохие шансы…
– Штат мужчин в моей жизни уже полностью укомплектован. У меня все есть – муж, сын. Даже любовник – к моему сожалению.
– Если бы Грин захотел, вы влюбились бы в него еще посильнее Синди…
Еще какое-то время я думаю о любовнице Джонни Грина. Журналистка, с аналитическим мышлением, с математическими способностями. Таких людей, пожалуй, лучше не обижать. Они вполне могут выстроить филигранный план мести…
К обеду мы с Фредом переделали кучу работы.
Отсмотрели видео с камер наблюдения – и убедились, что Майкл Беннет сидел, как и полагается честному охраннику, в своей будочке и никуда не отлучался. Второй охранник, Стив Ричардсон, находился в комнате с мониторами, принимающими изображение с камер. Выяснилось, что в доме есть тревожные кнопки для вызова охраны. Но в ту роковую ночь никто ими не пользовался. Джонни, похоже, просто не успел. А Мэри находилась в таком шоковом состоянии, что позабыла обо всем на свете. Камер внутри дома не было.
Мы поговорили с Кейт. Она призналась, что в ту ночь в ее спальне находился Лукас Картер, с которым у нее давний роман. Мэри стала ломиться в дверь в самый пикантный момент, и ребята, как это ни цинично, заканчивали то, от чего их отвлекла жена Грина.
Фред по своим каналам узнал, как обстоят дела в полиции. Хвастать там было нечем: отпечатков пальцев не оказалось ни на ноже, ни на статуэтке, которой меня шандарахнули. Опрос жителей соседних вилл тоже пока ничего не дал.
– Нам надо составить план дальнейших действий и…
– Потом, – пробормотала я, чувствуя, что бесконтрольно проваливаюсь в сон, – все потом, мне надо сначала отдохнуть…
1824–1825, Михайловское, Александр Пушкин[32]
Александр вошел в гостиную и замер.
Вне всяких сомнений, отец распечатал письмо к нему от Вяземского! Не узнать мелкий изящный почерк друга с размашистыми вензелями невозможно. Да-да, отец вскрыл письмо к собственному сыну и сейчас читает его!
– Какие новости у Петра Андреевича? – приблизившись к старому потертому креслу, ледяным тоном поинтересовался Александр, хотя внутри него все клокотало от ярости.
От неожиданности отец вздрогнул (вообще-то половицы в усадьбе скрипели нещадно, да и сам дом обветшал и требовал ремонта. Однако Сергей Львович, туговатый на ухо, не слышал душераздирающего плача пола). Александр пытался разглядеть в его лице хотя бы тень вины и сожалений – но нет, знакомые черты ничего такого не выражали.
– Comment peut-on lire les lettres d’un autre! Je ne l’ai pas attendu de vous[33]. – Он выхватил листки, сделал глубокий вдох, пытаясь унять исступленно колотящееся сердце.
– Но ведь ты находишься под моим надзором, – растерянно пробормотал Сергей Львович, теребя пальцами рукав потертого сюртука.
От возмущения поэт чуть не задохнулся.
Ну да, формально отец прав! Действительно, сейчас, после кишиневской ссылки (одно хорошо там было: старик Инзов благоволил и жить не мешал), после Одессы (а граф Воронцов оказался мерзким человечишкой, извел придирками и высокомерием) въезд в Петербург и Москву по-прежнему запрещен. Вот уж воистину много лет назад бес попутал, толкнул на строки «Гаврилиады»[34]. Потом из сущего баловства уже раздули целое государственное дело и отправили богохульника и преступника Пушкина с глаз долой, в чужие далекие края, где иногда приходилось так тяжко, что душу Богу можно было отдать. Когда выслали сюда, в Михайловское, в родные пенаты, в груди потеплело от счастья. Ну и что ж – под надзор отца; из родного человека разве получится строгий-то надзиратель?! Наконец-то дома, с семьей…
Вздор! Какой же все это вздор!
Не было у него никогда ни семьи, ни понимания с близкими людьми! Маменька его всегда терпеть не могла. То он казался ей слишком толстым, то слишком худым, то слишком сонным, то слишком подвижным. Бывало, свяжет Надежда Осиповна сыну руки за спиной – и не развязывает целый день, даже покушать никакой возможности не имеется. Как же ныли потом запястья, как будто бы сотни острейших игл впивались в них самым беспощаднейшим образом! Но маменьку сие обстоятельство совершенно не волновало. Она всегда была на стороне гувернеров, всегда была против сына. А как-то раз невесть из-за чего обиделась – и вообще целый год с «этим Сашкой» не разговаривала.
Папенька – уже другая история. Нет, сына он не третировал – просто не замечал его, все время был погружен в свои мысли, дела. Прислуга ворует, имение в запустении. Да что там – когда много гостей к обеду приезжает, иногда и к соседям за приборами посылать приходится, в своем-то хозяйстве все растеряно! Но отец никакого неудобства от такого положения дел не испытывал, интересовался исключительно своей собственной персоной – и, видимо, был ею вполне доволен.
Ольга и Левушка, брат и сестра. Родная кровь – но сколько же зависти и ненависти в них! Даже не считают нужным скрывать. Ольга ехидно заявляет:
– А что, и правда, стихи нашего Сашки настолько хороши, как о них все говорят?
Левушка же не утруждал себя ответами на письма ссыльного брата. Ему было лень написать пару строк; он делал вид, что не понимает, насколько ценна вдали от дома любая весточка от близкого человека. Попытки устраивать через Леву дела с публикациями стихов успехами не увенчались. Печатать-то он их печатал, только гонорары не высылал. Как будто бы не знал, что прожить на 700 рублей жалованья невозможно!
Нет, никогда дома покоя не было. С самого раннего детства, когда он вырвался в лицей, он понял – вот где благодать, настоящие чудесные времена. Никаких ссор, никаких криков. Преподаватели относились к лицеистам вежливо и уважительно. У каждого из мальчиков имелась отдельная комната с конторкой (уже тогда освещаемая, между прочим, масляной лампой, а не свечами и тем более не лучиной, как в бедных домах) и синий форменный красивый мундир, а еще в обед подавали портер. Вот там, избавившись от душной домашней атмосферы, Александр понял: слова могут литься стихами – ритмичными, страстными, завораживающими. И эти стихи невозможно не записывать, как будто бы какая-то неотвратимая сила заставляет взяться за перо. И эти стихи нравятся людям, нужны им. В них много света и легкости, они как вкусный прохладный воздух – не надышаться.
Открытый в самом себе (или все-таки проходящий через него по воле Неба?) стихотворный источник изумлял. Даже выступая на экзамене перед самим Державиным, он так и не верил, неужто ему самолично действительно довелось записать эти чудесные строки:
Навис покров угрюмой нощи
На своде дремлющих небес;
В безмолвной тишине почили дол и рощи,
В седом тумане дальний лес;
Чуть слышится ручей, бегущий в сень дубравы,
Чуть дышит ветерок, уснувший на листах,
И тихая луна, как лебедь величавый,
Плывет в сребристых облаках[35].
Старик Державин растрогался, воскликнул:
– Вот тот, кто меня заменит!
А отец, тоже присутствовавший на экзамене, равнодушно пожал плечами:
– Вообще-то я больше хотел образовать моего сына в прозе!
– О, оставьте его поэтом! – взмолился Державин…
Нет, никогда семья не была с ним! Не радовалась его успехам, не сопереживала его горестям!
Отец мог бы отнестись к своим новым обязанностям – шпионству за собственным сыном – без такого яростного непонятного рвения. Но нет, Сергей Львович, кажется, находил в придирчивом контроле особенное удовольствие – интересовался, какие книги читает Александр; спрашивал, не приходят ли ему дурные мысли о государе и церкви. А сейчас вот он даже опустился до чтения писем!
– Je trouve votre conduite révoltante![36] – отчеканил Александр, развернулся и выбежал вон.
Его догнал и наотмашь ударил, как плетью, насмешливый голос отца:
– А больше ты ничего не находишь?! Молоко еще на губах не обсохло меня учить!
Едва сдерживая желание вернуться и высказать все, что накопилось в душе, Александр выбежал из дома, быстро оседлал коня (сломав, к огромному своему сожалению, длинный ноготь на указательном пальце) и помчался в Тригорское.
Болтовня с Прасковьей Александровной Осиповой, смешливыми ее дочерями и падчерицами быстро успокоила Пушкина.
«А ведь сначала казались мне соседки такими скучными, недалекими дамами, – думал он, наблюдая за склонившимися над вышиванием девушками. – Сейчас уже понимаю: кабы не они, не их доброта ко мне и поддержка – и вовсе с ума сошел бы. Нет, решительно в Михайловском хуже, чем в Одессе. Южное небо, море, театр… И писалось мне хорошо. А тут ни строчки не могу сочинить, вот что печально. И никакой надежды на то, что тяжелое мое положение переменится к лучшему…»
