Накрыл простыней из спальни тело, протиснулся на площадку, плотно затворив дверь. Публика кипела. Пришлось ее остудить, предложив соседям остаться для допроса. Любителей криминальных историй как ветром сдуло. Лишь отставной майор из правого нумера и парочка молодоженов слева, явно приунывшие, жались к своим дверям. Не ожидая особых откровений, Родион спросил, не было ли вчера чего-нибудь странного. Помявшись, майор сказал:
– Барышня долго смеялись.
Требовались пояснения. Оказалось: из-за стенки доносился заливистый смех: Варвара веселилась громко и от души, словно ее щекотали или была сильно пьяна. Хохот затих только глубокой ночью. Но других голосов, мужских или еще каких, сосед не слышал. Случилось такое безобразие впервые. Госпожа Нечаева шумом не донимала. Показания вояки слово в слово подтвердила юная пара.
Запрятав неудобный факт в глубь извилин, Родион спустился к портье. Любитель варенья смог вспомнить, что госпожа Нечаева заявилась около полуночи в сопровождении свиты бильярдистов. Но распрощалась с восторженной толпой у порога. Наверх поднялась одна, в чем Меркулов был уверен, как в самом себе. Оставалось дождаться санитарной кареты.
Ванзаров спросил стул и пристроился в уголке.
Парадная дверь, облезлая до неприличия, жалобно всхлипнув, приоткрылась.
Как хотите, а торговля с театром – одна зараза. Взять, к примеру, Апраксин рынок. Каждая лавка, держащая здесь торговлишку, из кожи вон лезет, чтобы произвести впечатление. И вывеску распишут, и ставни размалюют, и на витрине такое великолепие соорудят, что не захочешь – остановишься поглазеть. И не заметишь, как очутишься внутри да распрощаешься с копейкой. Зрелища – театр и торговля – для того и созданы, чтобы оболванивать честных граждан. И что обидно: обманывают, а тебе приятно. Но как театр имеет темные закулисы, о которых публике знать не положено, так Апраксин рынок за роскошным занавесом витрин прячет много чего.
Стоит шагнуть в его глубину, как открывается совсем другой мир. Суровые грузчики, грязные работники, склады на пудовых запорах, склады, распахнутые подводам, склады с мешками и бочками, склады с ящиками и коробами. Дальше – поленницы дров и свалки. Еще дальше – покосившиеся домишки да облезлые дворики, среди которых горы ветоши и вонючие костровища. А в самом сердце его, таинственном и недоступном, кончается власть империи и начинаются свои законы, суровые и простые. Соваться сюда постороннему не следует. Впечатлений может хватить на всю жизнь – увы, краткую. Апраксин рынок только снаружи развлекает витринами с гладкими приказчиками. В глубинах царит особый уклад, как в заколдованном лесу.
Даже нынче, когда большая часть населения его предавалась варке варений, чужим здесь не радовались. А потому тетка Параскева вылупилась на одинокую фигуру, шагавшую посреди рынка, с горячим удивлением. Позабыв мешать грязной корягой булькающую бурду, которую вскоре продадут за сортовой конфитюр, проследила, как чужак минул чайные склады, за ними пеньковые и, повернув, углубился в переулок, ведущий в самое нутро.
Смелость пришельца держалась на аргументах, внушающих уважение даже в гиблом месте, а именно шашке кавалерийского образца на одном боку и кобуре с револьвером на другом. Форменная фуражка с околышем городового служила не хуже клубка Ариадны в минойском лабиринте. Так что замызганные обитатели на всякий случай прятались по углам.
Старший городовой Семенов дорогу знал наверняка и по сторонам не отвлекался. Равнодушно не заметил, как оборванец пробовал на зуб золотые часы, не менее полтинника, срезанные с купеческого кармана. Пропустил другого умельца, тащившего набитые чемоданы. И даже не обратил внимания на умника, деловито менявшего старинную вазу на трехрублевку. Не до мелочей было.
Отыскав среди битой штукатурки одному ему ведомый знак, ударом сапога открыл дверцу с навесным замком, оказавшимся ловкой маскировкой, прошел сквозь темный чуланчик, пахнувший таким озоном, что лучше не знать, и очутился во внутреннем дворике, захламленном рухлядью. Здесь, не растерявшись, направился к подвальной лесенке, одной из трех, и очутился в подземелье, в которое свет попадал из слепого арочного оконца. Навстречу ему метнулась тень, прятавшая за спиной коварный ножик. Но городовой не шелохнулся, а тихо сказал:
– Мир дому сему.
– Сгинь, Косарь, – так же тихо приказал спокойный голос.
Тень, только что собиравшаяся напасть, услужливо поклонилась, запрятала лезвие в тряпье и выскочила наружу. Сняв фуражку, Семенов приблизился к конторскому столику, который маячил в сумраке. За ним очерчивался господин в неброском пиджачке, лицо скрыто светом, падавшим на затылок. И сам господин был какой-то потертый, неприметный.
– Доброго дня, Семен Пантелеевич, – поздоровался городовой, впрочем не подав руки.
– Всегда рады вам, Михаил Самсоныч, – ответил хозяин подвала, не вставая. – Не желаете чаю? У нас свежее варенье…
Городовой вежливо отказался и, без приглашения выбрав стул, торчавший кверху лапами на горке ящиков, уселся. Как видно, церемония эта была хорошо знакома обоим. И доставляла нечто вроде приятности.
– Как служба?
– Не жалуюсь, – ответил Семенов, устраивая шашку. – Дело имеется. Натурально, особого свойства.
– Иначе не обрадовали бы своим визитом.
– Не для себя. Хороший человек попросил.
– Для вас никогда отказа не будет…
Обменявшись горстью светских любезностей, Семенов кратко, но точно изложил, зачем пришел. Семен Пантелеевич выслушал, уточнил кое-какие детали и обещал непременно помочь. Раз надо срочно, значит, к вечеру успеется. Обещав прислать весточку, попрощался и даже выразил сожаление, что господина городового ждет служба, а то бы мило провели время. Согнувшись и придерживая фуражку, Семенов выбрался на свет. В подвал тут же юркнул субъект, названный Косарем, выслушал приказания и кинулся исполнять со всех ног.
Кто же этот славный господин, к которому полиция обращается за подмогой? Ладно уж, не будем мучить загадками. В полицейской картотеке значится под именем Сенька Обух, или для краткости просто Обух. Господин почетный и влиятельный. Настолько, что все форточники, марвихеры, клюквенники[6], нищие и прочие господа разбойных профессий, обитающие в Казанской части, признают его вождем. Таких, как господин Обух, в столице имелось ровно двенадцать – для каждой части города. Что удобно: господа полицеймейстеры управляют сверху, а господа старшины воровских артелей – снизу. Живут мирно: одни борются с преступностью, другие ее поддерживают. Иначе – никак. Случись вдруг катастрофа – в один день перестанут красть и грабить, – что тогда делать полиции? Как жить и получать чины? Вот именно. А так господин градоначальник издаст грозное указание о борьбе с преступностью. Господа полицеймейстеры доведут его до приставов. Те – своим подчиненным. И вот отправляются городовые Семеновы на поклон к старшинам и просят попридержать ребяток недельку-другую, пока не утихнет. И о чудо! Преступность стихает. Градоначальник доволен. Порядок наведен. Гармония торжествует. Можно грабить дальше.
Обуху досталась самая ответственная часть столицы: здесь и царский дворец, и посольства, и Министерство внутренних дел. Но воровать кто-то должен и в такой обстановке! Вот Сенька и трудился, не жалея сил. Что же касается его отношений с Семеновым, то в этот скользкий предмет соваться не следует. В самом деле, не главный же герой. Достаточно, что старший городовой уважал старшего вора, а тот платил взаимностью. То есть один брал без грабительства, а другой разбойничал по правилам. При таком положении борьба за порядок на улицах продлится вечно, а полковник Вендорф может предаваться бильярдной страсти. Счастье, что Ванзаров об этом пока не догадывался.
Ох, что-то не в ту степь свернули. Предупреждали же: нечего соваться в чрево Апраксина рынка: дурно пахнет и мрачные тайны. Аж жуть.
С улицы повеяло свежестью. Свежесть неслась за дамой в скромном, но чистом пальто, широкой черной юбке и шляпке, излишне сдвинутой на лоб. На локотке болталась видавшая виды сумочка. Кажется, визитерша чего-то опасалась. Спрятавшись за створкой двери, осмотрела улицу, обождала, словно проверяя, нет ли слежки, и, лишь уверившись окончательно, направилась к конторке портье. Но что-то опять ее остановило, словно прикидывала, не повернуть ли обратно. Одолев подъем лестницы, которую назвать парадной можно только из милости, вновь обернулась на дверь, кивнула половому, пробегавшему мимоходом. Какая все-таки нерешительная гостья. Все же не в публичный дом пришла, а в меблированные комнаты, хоть мерзейшие.
Наконец дама совсем успокоилась и даже переложила сумочку в другую руку, как вдруг за спиной кто-то шумно и нагло крякнул. Нервно вздрогнув, она поворотилась и невольно отпрянула, как от заразы.
