– Да, – кивнула Маша. Но в голосе ее звучало сомнение.
– Не согласны? – удивился Ревенков.
– Согласна, только…
– А… Только, думаете, зря деньги мои тратите? – усмехнулся бизнесмен. – Кофе двойное, свари, друг!
– Что? – переспросила Маша ошарашенно.
– Это не вам. А вы, Маша, много – как это? Рефлексируете, ага. Это у вас от интеллигентных корней. Достоевщина, так сказать. Так вот, вы это дело бросьте! У меня, Маша, в жизни все налажено. С деньгами. А вот загадок таких, по ходу, еще не было. Так что вы копайте давайте, не сомневайтесь. Вы ж понимаете: как врубимся, что ж в них такого, типа, замечательного, так сразу поймем, почему их решили у меня стибрить. И даже, возможно, кто. Верно я говорю?
Маша опять кивнула.
– Верно? – повторил нетерпеливо Ревенков, и Маша в этот раз озвучила:
– Верно.
– Вот и лады! – явно довольно улыбнулся на том конце трубки Машин клиент. – Короче, буду с нетерпением ждать от вас новостей! Удачной охоты!
Он отключился. А Маша вздохнула: Ревенков был, конечно, прав. Но история флешки с фотографиями изразцов… Флешки, возникшей ниоткуда в ее гостинице, словно черный человек, заказавший у Моцарта его «Реквием», Машу сильно смущала. И чем дальше, тем больше. Однако, сказала себе Маша, как верно заметил ее клиент, единственный для нее путь заключался в попытке разгадать, что же такого необыкновенного есть в тех изразцах. А она, та еще сыщица, пока даже не способна выяснить, что за семья решила облицевать себе стену или камин играющими детьми. Но сегодня в ночи у нее появилась идея, и, пока Ревенков радовал себя где-то там, на родине, ранним обедом, она спустилась к позднему отельному завтраку.
На этот раз Маша оказалась последней из постояльцев – прочие туристы явно более практично распоряжались своим временем в бельгийской столице. Плюс к сиротливо-пустому обеденному залу минор наводил дождь за окном. Площадь Саблон была пуста: антиквары разъехались, а на их месте образовалась парковка. Машины, впрочем, не перекрывали вид на узенькие домики, зябко сгрудившиеся напротив, беленые и красного кирпича. Но и милейшая площадь, и даже недавно отреставрированная, жемчужная, будто вырезанная из слоновой кости церковь Нотр-Дам де-Саблон – все терялось под угрюмыми, абсолютно питерскими, серыми небесами. «Однако, – сказала себе Маша, – в Питере даже под дождем есть обзор, пространство для глаза, раздолье Невы и перспектива каналов». Тут же казалось, будто кто-то сверху накрыл город крышкой – выходить на улицу решительно не хотелось. Хотелось спать или, на худой конец, пить горячий шоколад в одной из шоколадных лавок, которыми так славится Брюссель.
– С сегодняшнего дня здесь можно будет разве что по музеям ходить, – словно извиняясь за свой город, произнес Седрик, ставя перед ней чашку кофе и круассаны. – Вы уже побывали в Королевском музее изящных искусств?
– Нет, – покачала головой Маша. – Но обязательно схожу!
– Сходите! Там у нас такой Брейгель! И Босх! И Мемлинг! Ну, это если вы любите фламандскую живопись, – сбился он, застеснявшись собственной пылкости.
– Люблю. Очень, – уверила его Маша. – Даже не знаю почему. Успокаивает нервы, наверное.
– О нет! – Седрик обернулся, бросил взгляд на пустой зал и, убедившись, что никому не нужен, кроме этой странной русской туристки, показал на стул: – Вы позволите?
Маша кивнула:
– Конечно.
– Пусть у нас нет выдающейся музыки, да и выдающейся литературы, как у вас, русских. Но у нас выдающаяся живопись! На мой взгляд, даже лучше итальянской! – Он покосился на Машу, ожидая от нее, очевидно, выпада на спорное утверждение, но Маша с неясной улыбкой пила кофе. Она тоже предпочитала малых голландцев с их фотографической точностью и лиризмом итальянцам – более ярким, драматичным, но куда менее обаятельным.
– А знаете, что отличает наших художников от всех прочих? – ободренный ее вниманием, продолжил Седрик.
– Да? – И Маша, вздохнув – стоит, не стоит? – все-таки взяла второй круассан.
– Те, другие, – махнул он рукой в неопределенном направлении, – рисовали библейские и мифологические сюжеты, панорамные исторические полотна… А фламандцы просто изображали свой быт – ничтожные, казалось бы, каждодневные события. Но мы относимся к ним с глубочайшим вниманием, чтобы показать: такова наша жизнь. И она так же, а то и более важна, чем подвиги Геракла или, положим, снятие Иисуса с креста. Все эти пирушки, сцены на кухне между служанкой и хозяйкой, играющие дети…
Маша вздрогнула:
– Что с играющими детьми?
Седрик пожал плечами:
– В них часто больше смысла, чем в больших полотнах на религиозные темы. – Он встал, забрал у Маши пустую тарелку. – Сходите в музей. Не пожалеете.
И ушел на кухню. А Маша залпом допила почти холодный кофе и вышла под дождь.
* * *
В музее было два этажа. На первом – современная живопись и скучнейший XIX век. На втором она сразу «напала» на Мемлинга. Но не стала задерживаться – что-то, обрывок мысли, осколок памяти, то, что англичане называют «колокольчиком», звякнуло в голове, когда Седрик говорил о детях. И имя всплыло, любимейшее имя: Питер Брейгель. Родоначальник живописной династии, где каждый последующий – сын, внук, правнук – оказывался все менее одаренным. Питер был просто гением. Жил в Антверпене и еще тут, в Брюсселе, совсем недалеко от ее отеля на площади Саблон, во времена испанского владычества. Вокруг царил террор, герцог Альба вешал фламандцев тысячами, а Брейгель как будто и не замечал его, паря в своей живописи на высоте птичьего полета. Только иногда иносказательно, намеками все-таки подгаживал «правящему режиму»: то рисовал герцога в виде Ирода на картине об избиении младенцев, где все действие разворачивалось в типичной фламандской деревне, то изображал сороку на виселице, как символ сплетников и доносчиков, по чьим наветам хватали людей.
«Символы, ищи символы», – сказала себе Маша, оказавшись в небольшом квадратном зале, почти полностью посвященном Брейгелю, и выдохнула от полноты чувств. Вот они – зимние пейзажи, домики со ступенчатыми крышами, голые деревья, замерзшие пруды, галки, курицы и ослы, крестьяне, нищие, калеки и дети, катающиеся на коньках и в корыте, приспособленном под санки. Но это были не те дети – и Маша, нахмурившись, покинула зал, прошла, не глядя, мимо Босха и Ван дер Вейдена, спустилась к выходу.
– Простите, пожалуйста, – обратилась она к проверяющему билеты высокому молодому человеку с неровно растущей бородкой. – У вас же есть при музее бутик?
Молодой человек кивнул:
– Пройдите направо. Там будет и магазин, и музейное кафе.
Маша поблагодарила и, переступив порог магазина, удовлетворенно кивнула: прославленному земляку тут были посвящены и постеры метр на метр, и магнитики на холодильник.
– Я ищу книгу про Брейгеля, – сказала она совсем юной улыбчивой продавщице, явно из студенток.
– Конечно, – кивнула та и выложила на прилавок несколько изданий. В одном – сплошные картинки, в другом – смесь из картинок и крупного текста. И еще один том, явно серьезная монография, с минимумом иллюстраций и мелким шрифтом.
Маша кивнула и взяла первую – с большими изображениями и толстую – в надежде вычитать что-нибудь важное. Расплатилась и через боковую дверь вошла в кафе при музее. Здесь, несмотря на непогоду на улице, было светло: высокие окна выходили на Королевскую площадь, где с ровным усыпляющим шумом продолжал литься дождь, поливая старинную мостовую и позеленевший конный памятник какому-то величеству в наряде крестоносца. Зачем идти искать другое кафе? И Маша, с удовольствием оставив тяжелый зонт на входе, заказала шоколад, развесила влажный плащ на изогнутой спинке стула и выложила на белоснежную скатерть, рядом с быстро прибывшей толстостенной фарфоровой чашкой с горячим шоколадом, книжки из пакета.
Для начала она взялась за ту, что с картинками: продавщица обещала полное собрание живописных полотен «под одной обложкой». И замерла, перевернув очередную глянцевую страницу: вот они!
Играющие дети Брейгеля, так схожие с ее изразцами! Трактир, огражденный забором, напротив маленькой сельской церкви, как раз на углу улицы, уходящей вдаль. И повсюду: на улице, на площади перед церковью, на церковном крыльце, на берегу илистой речки слева и во дворе трактира – повсюду играли дети. Картина буквально кишела детскими фигурками: выдувающими пузыри, висящими на брусьях, играющими в лошадку и серсо. Это был странный мир, где не было места взрослым, но дети играли, не улыбаясь и не смеясь, с серьезными лицами. И от этого становилось чуть жутковато. «Где их родители? – думала Маша, разглядывая оборванные детские фигурки. – Куда они смотрят, чем заняты, пока брейгелевский городок захвачен страшноватой детворой? Чем могут закончиться эти бесконтрольные игры?» Маша прочитала краткий комментарий к репродукции: оказалось, кто-то подсчитал эту ребячью толпу – получилось двести детей, играющих в восемьдесят разных игр. Была отмечена и детская неулыбчивость – автор искал причину в жестокой эпохе, которую детям пришлось наблюдать: ранние смерти, эпидемии, испанские виселицы, костры инквизиции. Маша поморщилась: глупости! Дети умудряются радоваться жизни даже тогда, когда внешних причин к тому не наблюдается. На то они и дети. Но эти мрачные человечки – кто они? В памяти вдруг всплыла фраза из любимой, зачитанной до неприличия книжки: «Вот передо мною эти забавные рисунки, которые могли бы вызвать улыбку, если бы не оказались предвестниками столь страшной трагедии…» О чем там дальше?.. В детстве у нее была неплохая память.
