— Да, но я не обязан…
— Ты бросишь меня одну?
— Ладно, идем! — вздохнул Лепра. — Если им нужен преступник, я признаюсь. Ты же этого хочешь?
— В чем ты признаешься?
— Ну… что убил Фожера.
— И согласишься, чтобы тебя обвинили в смерти Мелио?
— Нет.
— А меня?
— Черт знает что, — проворчал Лепра. — Еще утром я почти забыл обо всем этом, и вот теперь…
Ева одевалась в спальне, а Лепра в сотый раз пытался представить себе ход мыслей Бореля. Он наверняка думает, что Фожера, может быть, убили, как Мелио… И тогда будет уж слишком близок к правде. Таким образом, идти в префектуру — все равно, что броситься в волчью пасть. Лепра ощупал свой бумажник. Там лежала бумажка с подробным расписанием поездов в Бельгию. Может, еще есть время. А там… он будет писать музыку под вымышленным именем… Поначалу ему будет трудновато пробиться — как и Фожеру. Но рано или поздно, как и Фожер, он прорвется. Ева висела на нем мертвым грузом. И он не потерпит, чтобы она его судила. Вот в чем его настоящая слабость, истинная трусость. Фожер бы не колебался.
Лепра пошел к дверям. Повернул ручку: «Вскочить в лифт, зайти домой за чемоданом… потом поезд… граница…» Искушение было столь сильным, что он, задыхаясь, прислонился к стене. «Ну, еще усилие… Надо только открыть эту дверь и захлопнуть ее за собой, отсекая прошлое».
— Я готова, — крикнула Ева.
Лепра ждал. Он бы уже сто раз мог сбежать. Когда появилась Ева, он бросил на нее затравленный взгляд: как всегда, элегантна, уверена в себе, неприступна. Если бы она согласилась не выкладывать Борелю всю правду, то получила бы еще отсрочку.
— Может, Борелю пришло еще одно анонимное письмо, — предположил Лепра.
— Он говорил о простой формальности, — возразила Ева.
— Поживем — увидим.
Он открыл дверцы лифта. Ева улыбнулась и прошла первой.
— Бедняжка Жан, — сказала она. — Мне иногда так тебя жалко. Как ты сам за себя цепляешься!
На улице не было никаких подозрительных типов. Лепра ожидал увидеть чуть ли не инспектора, который бы делал вид, что читает газету или рассматривает витрины. Он оставил машину возле дома, но Ева предпочла такси. Она подняла стекло, разделяющее их с водителем.
— Успокойся, — сказала она. — У меня уже нет ни малейшего желания говорить. Если б не Мелио, это было бы наилучшем выходом из положения. Я бы отдала Борелю пластинку. Он сам бы понял, что мой муж был сумасшедшим.
— Фожер сумасшедший!
— Конечно. Он прекрасно знал, что много пьет и быстро ездит, и понимал, что каждое следующее путешествие может кончиться плохо. А эта идея обвинить меня — тоже бред алкоголика, не так ли? Я смогла бы защититься. Но теперь…
— Никогда он не был сумасшедшим, — сказал Лепра.
— Давай-давай, защищай его, — гневно крикнула Ева. — Любовь! Отличное оправдание! Я люблю тебя, беру тебя в свои руки и уже не отпускаю. Все вы такие, и ты первый.
— Я?
— А кто же еще. Ты вообще думаешь обо мне в эту минуту?
— Будь последовательной. Ты…
— Боже, как ты меня утомляешь.
Вздернув плечо, она отвернулась, показывая, что вновь погружается в свое одиночество. Такси быстро катило вдоль Сены. Может быть, в эту минуту Борель выписывает ордер на арест. «И однако я в это не верю, — думал Лепра. — Я просто не могу себе этого представить!» Такси замедлило ход перед до боли знакомой аркой. Как он дрожал за Еву тогда, в первый раз! Как он ее любил! Теперь он смотрел, как она поднимается по лестнице, и спрашивал себя, чего он, собственно, тут торчит. Дело Фожера-Мелио? Старая история между вдовой и полицейским. Разберутся сами, он уже вне игры.
Борель принял их с обезоруживающей сердечностью. Ему так неловко, что он их побеспокоил. В общем, нет ничего срочного. Он позвал их просто ради очистки совести, чтобы потом не возникло ничего непредвиденного… Он смотрел на них по очереди, сидя за столом, и потирал руки, будто согреваясь. На манжетах ярко блестели пуговицы. Галстук на нем был довольно дорогой. У Бореля были манеры человека, который привык к тому, что дела ему удаются, и он как бы заранее извинялся, что окажется сильнее.
— Нас так потрясла смерть господина Мелио! — сказал он. — Просто невозможно представить! Вы, разумеется, не знаете ничего, что могло бы помочь следствию?
— Ничего, — сказала Ева.
— Вы никак не связываете эту смерть с гибелью вашего мужа?
Ева прекрасно разыграла удивление, смешанное с любопытством.
— А что, — спросила она, — есть связь между?..
— Ну, это еще вилами по воде писано, — сказал Борель. — Если хотите — рабочая гипотеза. Мы просто обязаны рассмотреть все возможности, даже самые невероятные.
Еле слышно задребезжал телефон. Борель схватил трубку, и лицо его на мгновение изменилось.
— Я занят, — резко сказал он.
Он тут же снова улыбнулся, может быть, чуть снисходительно, и лицо его приняло прежнее любезное выражение.
— Тут есть одна деталь, из мира грез… женский голос… Вы читали газеты? Вы в курсе?
— Да, — сказал Лепра.
— Ну так вот, — продолжал Борель, хитро прищурившись, — помните анонимное письмо, написанное женщиной… Улавливаете связь?
— Не вполне, — призналась Ева.
Борель улыбнулся с видом профессора, который понимает, что завысил требования.
— С одной стороны, моя дорогая, у нас лежит письмо, цель которого — скомпрометировать вас, с другой — некая таинственная особа, возможно, нанесла визит Мелио за несколько минут до его смерти. Может, это одна и та же женщина? Видите, куда я клоню?
Внезапная радость осветила лицо Евы.
— Понимаю, — сказала она.
— Как только я идентифицирую почерк, — заключил Борель, — победа за мной. Пока же…
Он встал, подошел к низкому столику и указал на магнитофон.
— Я хочу попросить у вас помощи. Я тут, понимаете, записываю «грудные голоса, как у некоторых певиц на радио», как выразился наш таксист… Само по себе это не так уж и неприятно, но беда в том, что они все похожи.
Он включил магнитофон.
«Улица Камбон, 17-бис… да, вот здесь, спасибо… улица Камбон, 17-бис… Сколько я вам должна?.. Улика Камбон, 17-бис… Остановите чуть дальше…»
Голоса сменяли друг друга, произнося эту бесконечную фразу, нелепую, нереальную. Борель посмотрел на Еву. Он так чудовищно умен или чудовищно глуп? Он все так же улыбался, не отпуская кнопки магнитофона.
«Улица Камбон, 17-бис… откройте, пожалуйста, окно… улица Камбон, 17-бис…»
Он выключил магнитофон.
— Вообще-то, — сказал он, — я должен был бы вызвать всех обладательниц грудного голоса, поющих на радио, для очной ставки с шофером… Но это, естественно, невозможно, и по стольким причинам! У некоторых есть покровители… большие шишки… это, скорее всего, послужило бы причиной для скандала… нет… лучше так…
Он снова пустил запись.
«Улица Камбон, 17-бис… я спешу… улица Камбон, 17-бис…»
Запись кончилась, и Борель вздохнул.
— Они все называют адрес Сержа Мелио и добавляют несколько слов… так, все равно что… и никаких обид… Но это нам ничего не даст. Как, скажите на милость, он сможет узнать голос?
— Тогда зачем? — спросила Ева.
— Долг службы, мадам, — ответил Борель.
— Я тоже, — сказала Ева, — должна произнести: «улица Камбон, 17-бис»?
— Если вас не затруднит.
Лепра вцепился в подлокотники кресла. Он недоверчиво смотрел на Бореля, но комиссар был как никогда любезен.
— Подойдите сюда, — продолжал он, — вот… я пускаю кассету… говорите не торопясь, в микрофон.
— Улица Камбон, 17-бис, — проговорила Ева. — И побыстрей, пожалуйста.
— Достаточно, — сказал Борель. — Спасибо.
И снова жеманно принялся потирать руки.
— Для меня эта запись — просто коллекция автографов… Несравненный сувенир.
— Правда? — прошептала Ева. — Тогда вы должны были бы попросить, чтобы они спели… Почему бы и нет?
Она посмотрела на Лепра, натянуто улыбнулась и вновь взяла крохотный микрофончик.
— Если вам это доставляет удовольствие, — сказала она Борелю. — «Я от тебя без ума», — объявила она.
Включилась запись. Лепра вскочил.
— Ева!
Но Ева уже подносила ко рту микрофон. Она пропела вполголоса первый куплет, не сводя глаз с Лепра. Она обращалась к нему. К нему и к Флоранс, которую она уничтожала своим талантом, к Флоранс, которая в эту минуту была стерта с лица земли. Вызов, звучавший в ее голосе, придавал словам Фожера невыносимую грусть. Это прощальное песнопение, созданное им для Евы, стало в кабинете полицейского прощанием Евы с Лепра. Постепенно лицо Евы исказила гримаса какой-то глухой муки. Голос ее прерывался, торжествовал, погибал. «И в нем, и во мне она всегда любила саму себя», — думал Лепра. Ева напела припев без слов, не размыкая губ, словно колыбельную. Казалось, песня доносится издалека, впитывая расставания, встречи, отъезды. Борель качал головой в такт.
