Я остановился у его двери, немного подождал, восстанавливая дыхание, и только потом позвонил.
— Открыто! Заходи! — хрипло и как-то задушенно прокричал Гамазинский.
Мог бы и сам открыть. Хотя это вполне в его духе. Сидит, по обыкновению, в кухне в своем любимом кресле. Как-то он рассказал, что купил его у антиквара за страшные деньги, кресло это якобы принадлежало Кандинскому. Врал, конечно. Или просто прикалывался, его не всегда поймешь.
Я открыл дверь, шагнул в квартиру — и замер, наткнувшись на его взгляд. Генка действительно сидел в кухне в кресле, спиной к окну, лицом к прихожей, то есть в данном случае ко мне. Взгляд был застывший и какой-то зомбированный. В руке Гамазинский держал пистолет, пистолет этот был направлен прямо на меня. Одна из его очередных шуточек?
— Привет, старик! — попытался я не заметить пистолет. — Что поделываешь?
Он ничего не ответил, только нервно дернул щекой, словно у него зуб болел. Лицо его оставалось все таким же напряженно застывшим. Если и шутка, то не слишком ли далеко он зашел? Вряд ли пистолет заряжен, вряд ли это вообще настоящий пистолет, и все же…
— Ты чего? — прикрикнул я на него и нервно рассмеялся. — Это не смешно!
— Не смешно, — хрипло проговорил Генка. — А я и не смеюсь. — Рука его вздрогнула.
— Опусти пистолет, дурак! Что за хрень ты затеял?
— Не могу, Филь. Извини, не могу. — Голос его задрожал, и рука, сжимающая пистолет, задрожала, прямо-таки ходуном заходила. — Понимаешь, Филь, я должен тебя убить. — Он чуть не плакал, честное слово! Черт! Неужели здесь что-то серьезное? Неужели он действительно…
— Убить? — Я все же держался, не давал себе испугаться по-настоящему. — За что же? — спросил как можно более равнодушно. — Из-за того инцидента на выставке?
— На выставке? — переспросил Генка, будто не понимая, о чем речь. — Ах, ты это имеешь в виду! Нет, какая там выставка! Видишь ли, Филипп, я смог найти место… то самое место, где ты стал гением. — Он проговорил это совершенно серьезным тоном. — А теперь у меня нет другого выхода, как только тебя убить. — Он всхлипнул. Плачущий Гамазинский — это уже перебор, это так жутко! — Я сам виноват. Зачем я в это полез? Еще утром… я думал. Я не врал тебе, когда мы разговаривали утром, хотел по-честному. Я не заманивал тебя сюда обманом, очень прошу, поверь и запомни. Я не… Прости, теперь у меня нет другого выхода.
Он опять всхлипнул и на секунду опустил взгляд. Только на секунду, но мне этого хватило. Я рванул на себя дверь и выпрыгнул на площадку. Вместо жидкого хлопка двери я успел услышать оглушительный звук выстрела. А потом опять реальность куда-то уплыла. Я оказался в абсолютной — той самой — темноте и отчетливо услышал тонкий, надрывный крик мужчины из моего кошмара. Но мысленно дал себе пощечину и вынырнул. Впрочем, не до конца, потому что… Мне представилось, что стою я не у Генкиной, а у своей опечатанной двери, все еще с тех пор стою, да и никаких «с тех пор» не было — продолжается та минута. Нужно позвонить к соседям и узнать… Нет, нужно просто открыть дверь ключом — у меня ведь есть ключ от квартиры. Какой я дурак — как все просто! Почему я не догадался открыть свою дверь? Почему я поверил?…
Эта дверь, эта Генкина дверь, тоже скоро будет опечатана, подумалось мне вдруг — и это была последняя мысль нереальности. Я вынырнул окончательно. Прислушался — за дверью все было тихо. Что он там делает? Сидит в своем кресле, оплакивает неудачный выстрел? Какая мне разница, что он делает? Не прислушиваться нужно, а уходить.
Любой нормальный человек на моем месте так бы и сделал. А я поступил как полный идиот. Послушав еще немного и ничего не услышав, приоткрыл дверь, заглянул в квартиру. Поступок в высшей степени безрассудный, даже необъяснимый. Нового выстрела не последовало. Тогда я открыл дверь пошире и вошел, правда, очень осторожно, не выпуская ручку двери, в любой момент готовый убежать. Генка сидел все на том же месте, в кресле, у окна, голова его была низко опущена, и что-то вообще в его позе было неправильное.
— Генка! — испуганно окликнул я его, но он никак не прореагировал. — Гамазинский, хватит прикалываться! — Он даже не шевельнулся.
Я сделал шаг по коридору, потом другой — ручку двери пришлось отпустить — дверь хлопнула. Генка и на этот звук не прореагировал. Я двинулся дальше, подошел совсем близко. Рука Гамазинского, безвольно повисшая, все так же сжимала пистолет, а сам он… Я тронул его за плечо. О господи, что я делаю, ведь ясно же, ясно, что мертв. Тело его качнулось, тело его повалилось на меня. Затылок его был пробит и в крови. Чертов прикольщик, почему он выстрелил себе в затылок?! Кто же стреляет в затылок? В лоб, в висок, в конце концов, в рот…
Осторожно переложив его на кухонный диванчик — длинные Генкины ноги не поместились, свисали, — я стал судорожно нащупывать пульс. Не нащупал. Потому что он мертв, это же ясно! Приложил ладонь ко рту, чтобы ощутить тепло дыхания, — конечно, не ощутил. Да мертв он, черт побери, застрелился. Я слышал выстрел, я думал… А он опять спектакль разыграл — вот так обставил свое самоубийство.
Самоубийство! Слово резануло мой мозг, слово меня потрясло, так потрясло, будто я его в первый раз услышал и понял смысл. Самоубийство. Да, да!
Это было самоубийство. Я так долго ломал голову, так долго не мог догадаться…
Я поднял Генку, перенес и снова усадил в кресло. Пистолет не выпал из его руки, в пистолет он вцепился мертвой хваткой. Чуть подправил, придал телу нужную позу. Отошел на пару шагов, посмотрел. Вот так, именно так. Вот что он задумал сделать, как же я не мог догадаться?! Кресло стоит не на том месте, и свет падает не с той стороны, а в остальном все просто превосходно! Интерьер готов, сегодня мне удивительно легко работалось. Зарисовать бы… У Генки одолжить карандаш и… Нет, неудобно у мертвого! Это уже мародерство какое-то. Лучше запомню так. Да я ведь и пишу чаще всего по памяти, потому что терпеть не могу натурщиков.
Зажмурился, поместил в интерьер квартиры на Болгарской, подошел к окну с улицы, заглянул — приоткрыл глаза, сверяя образ, — закончено. Все, мой «Вечер»…
Что-то за спиной грохнуло. Я вздрогнул, обернулся — люди, в ужасном количестве, входили в квартиру. Один из вошедших отделился от прочих, выкрикнул тонким голосом моего несчастного мертвеца:
— Стоять! Вы арестованы!
И сразу же, не дав мне опомниться, не дав ничего сказать в свое оправдание, навалился на меня — я опрокинулся на пол, руки, заведенные сзади, свела судорога. Но именно в этот момент в голове моей пронеслась сумасшедшая мысль: алиби на четвертую смерть я себе обеспечил.
Глава 8. Четвертая смерть
(Нина Шмелева)
Нина Витальевна проснулась от звука работающей электрической дрели. Кто-то из соседей опять затеял ремонт. Впрочем, в их доме это перманентное состояние. Дом состоял из крошечных конурок, только по недоразумению названных квартирами. Каждый пытался хоть как-то расширить свой закуток, например ванную соединить с туалетом, или увеличить комнату за счет кухоньки, или кухоньку — за счет прихожей. Ничего хорошего из этого не получалось, и вечно стоял шум, но, видно, людей уже сама деятельность утешала. Дом назывался малосемейка. Почти все семьи были совсем не малыми: три, четыре, а то и пять человек. И требовалось хоть что-нибудь предпринять — не сидеть же сложа руки и смотреть на это жилищное безобразие.
Нину Витальевну шум раздражал. Ей перестройки не требовались, потому что вот уже два года никакой семьи у нее не было. Дочь вышла замуж и уехала, и тут вдруг выяснилось, что у мужа давно имеется другая женщина.
— Я не хотел расстраивать ребенка, — сказал он ей дня через три после дочкиной свадьбы, — потому и молчал все эти годы. Ирочка у нас такая ранимая девочка…
Он так проникновенно это сказал, что она все простила, отпустила его к другой женщине и даже с легкостью согласилась на размен квартиры. Свою прекрасную трехкомнатную они разменяли на двушку-хрущевку и эту конурку в малосемейке. Конечно, в конурку отправилась Нина Витальевна, а не ее неверный муж — у неверного ведь теперь была тоже семья: «молодая» жена с пятнадцатилетним сыном.
Но это ничего, все это можно было пережить, потому что еще оставалась работа, которую она очень любила. Работа всегда занимала почетное третье место: дочь, муж и она, работа, и только потом уже все прочие радости жизни. Днем она почти не страдала, почти забывала, что вот и осталась одна. Но невозможно было жить по вечерам. Соседи вечно сверлили, пилили, стучали, переругивались между собой, скандалили, шумно мирились — семейность их прямо-таки била ключом, и только у нее никакой семьи теперь не было.
Как-то в один из таких невыносимо тоскливых вечеров Нина Витальевна позвонила своей старой подруге Татьяне. Та приехала, привезла с собой бутылку коньяка. Посидели, поплакали, поговорили. Стало легче, боль притупилась, но наступил новый вечер, и она опять была одна. В бутылке, которую привезла Татьяна, оставалось еще довольно много коньяка. Но не пить же в одиночку? А впрочем, почему бы и нет? Ведь не допьяна же, а только чтобы немного притупить эту боль, одну только маленькую рюмочку.
