Вот и виа Амедео Пейрон! Уж в ней-то нет ничего примечательного, сколько ни гляди. Сантамария решительным шагом пересек ее и вошел в парадное дома 24/Б, где жил с матерью и сестрой архитектор Ламберто Гарроне. На медной дощечке курсивом было выгравировано «Адв. М. Гарроне». Табличка осталась со времен, когда семья жила если и не богато, то, во всяком случае, безбедно. Но после того, как внезапно скончался отец Ламберто, адвокат Гарроне, мать и сестра потратили все свои сбережения на то, чтобы Ламберто получил диплом. На это ему понадобилось целых одиннадцать лет.
Эти трудные, полные лишений одиннадцать тяжких лет, да и последующие годы несбывшихся надежд и разочарований оставили свой след на лицах двух женщин, которые сейчас сидели перед ним. Они говорили тихо, унылыми голосами. Пожелтевшая, дряблая кожа, одинаковые темные платья наверняка были не только свидетельством недавно пережитой трагедии, но, скорее, результатом долголетних мук, которые медленно и незаметно подтачивали их здоровье и благосостояние. Покрасневшие, заплаканные глаза говорили о том, что гибель сына и брата оказалась для обеих женщин лишь последней каплей, переполнившей чашу страданий. Две женщины, смирившиеся со своей безрадостной судьбой, две жертвы, подумал Сантамария, представившись и попросив извинения за беспокойство.
В маленькой прихожей с высокой массивной вешалкой черного дерева и таким же сундуком буквально негде было повернуться. Пока сестра Гарроне открывала черную двустворчатую дверь («Пройдите, пожалуйста, в гостиную»), Сантамария успел заметить в углу линялый квадрат на том месте, где прежде висел телефон. Ни Гарроне, ни женщины даже не попытались заклеить кусок обоев в белую и красную полоску, выцветших, словно пижама хронического больного.
В гостиной-столовой обои были поновее, темно-красные, с серебристыми лилиями, и стояла старинная мебель. Сантамарию женщины усадили в креслице, обитое атласом, а сами сели напротив на краешек дивана, тоже обитого атласом, который вместе со вторым креслицем и круглым столиком составлял «изящный гарнитурчик». Комната была вытянута в длину, с одним-единственным окном без штор, но с опущенным жалюзи. На придвинутом к стене обеденном столе стояли пишущая машинка, лампа и лежало несколько черных листов копирки.
— Это творение моего мужа. Он любил заниматься живописью и превосходно писал маслом. Его работы не раз выставлялись. Он был членом Товарищества художников, — объяснила вдова Гарроне, заметив, что Сантамария окинул взглядом огромную картину, висевшую над диванчиком: альпийский пейзаж с ручьем и коровами на переднем плане.
— Неужели! — притворно изумился Сантамария и, как человек вежливый, стал рассматривать остальные картины: море в шторм, море на закате дня, море в лунном свете, горы, овцы, луга, изгороди.
— Ваш сын тоже рисовал? — спросил он, словно пришел с поручением написать эпитафию.
Мать убитого покачала головой.
— Нет, он не чувствовал в себе призвания к живописи. Но он тоже был художник, мой Ламберто. Прекрасно разбирался в музыке, живописи, кино, театре… Он испытывал влечение ко всему, что зовется творчеством.
Сантамария подумал о каменном фаллосе. Но, видимо, обе женщины, бедняжки, никогда не бывали в логове артистичного Ламберто.
— Он был на редкость способный юноша, — продолжала мать и тихонько заплакала. — И необыкновенно чувствительный.
Только так они могли оправдывать и терпеть его лень, беспрестанное вымогательство денег, капризы, скандалы, а главное, его полнейшую несостоятельность, подумал Сантамария. Талантливый, необычный, с яркой фантазией человек, неспособный, как прочие вульгарные людишки, посвятить жизнь лишь работе и наживе. Настоящий художник, ничего не скажешь.
— Когда умер муж, Ламберто остался без наставника. Сами понимаете, женщина не в состоянии… Я делала все, что могла, шла на любые жертвы, но этого мало… Тут нужен мужчина, отец. А Ламберто был юноша беспокойный, легко поддавался чужому влиянию… — Боль и страдание придавали еще большую певучесть ее пьемонтскому говору.
— Да, представляю себе, — со вздохом сказал Сантамария.
Он даже слишком хорошо себе все представлял: Ламберто плохо учился, на экзаменах проваливался, домой возвращался в три часа ночи, а мать ждала его, сидя в прихожей на сундуке и зябко кутаясь в старый халат. Сестра, чтобы прокормить мать и брата, пошла на службу, отказалась от надежды устроить свою жизнь.
— Но Ламберто добряк, — жалобным голосом продолжала вдова Гарроне, сморкаясь в дешевый носовой платок. — Редкой доброты мальчик. Всегда такой деликатный и трогательно заботливый.
Она теперь рассказывала о сыне в настоящем времени. Ей, верно, не впервой приходилось вот так перечислять достоинства сына учителям, родственникам, кредиторам, возможным работодателям. И неизменно она приводила два красноречивых примера: раз в году Гарроне приносил сестре засахаренные каштаны и вместе с матерью, бережно держа ее под руку, шел на могилу отца. Это была цена, которую Ламберто Гарроне платил за их долготерпение и нежную заботливость.
Сантамария повернулся и посмотрел на мясистые цветы в горшочках, стоявшие на мраморном подоконнике, затем остановил взгляд на истрепанном псевдовосточном ковре (настоящий восточный ковер они наверняка продали в годы учебы Ламберто) и секунду спустя увидел туфли сестры Гарроне.
Туфли были, понятно, старые и видавшие виды — бесформенные, потрескавшиеся на сгибе. Высоченные, немодные каблуки, все в царапинках и сбитые. Но когда-то туфли были ярко-красного цвета и явно стоили очень дорого.
— К тому же он такой болезненный, — продолжала свой рассказ мать Гарроне. — Сначала тонзиллит его мучил, а теперь вот болит рука, так болит…
Подарок брата в минуту неслыханной щедрости? Едва ли. Тогда поклонника? Сантамария окинул взглядом костлявые ноги, плоский бюст и тонкую шею с большой коричневой родинкой над вырезом платья. Тоже маловероятно. Подбородок у нее массивный, квадратный, губы бледные, тонкие и злые. А в устремленном на него взгляде нет ни покорности судьбе, ни растерянности. Волосы темно-пепельные, коротко подстриженные.
— Мой коллега говорил мне, что вы помогали брату в работе, — солгал он.
Сестра Гарроне еще сильнее поджала губы и ничего не ответила.
— Да, — сказала мать, гладя руку дочери, — она ему всегда помогала. Ведь она такая добрая!
Дочь высвободила руку.
— Ты не поняла, мама, синьор хочет знать, помогала ли я Ламберто в работе.
— Какой работе? У вас есть для него работа? — просияв, сказала вдова Гарроне. — Знаете, он очень способный. Я это не потому говорю, что я мать. Поверьте, он полон идей, планов. В лицее один из преподавателей… Спросите у синьора Куальи, который очень уважал Ламберто… И сами убедитесь — надо только подобрать к нему ключ. Но уж если он увлечется делом, то до самозабвения…
— Мама, не мешало бы сварить для синьора кофе, — прервала ее дочь. — Что будете пить — кофе, вермут?
— Спасибо, чашечку кофе.
Она встала и проводила мать до двери, затем вернулась, снова села на диван и положила руки на колени. Все это она проделала не спеша, спокойно и уверенно. Скорее всего, она прекрасная служащая — начальство ее уважает, а молоденькие машинистки ужасно боятся.
— Есть какие-нибудь новости, синьор комиссар? Напали на след? — Сказано это было тоном секретарши, потерявшей бумагу, без которой она прекрасно может обойтись.
— Увы, пока блуждаем в потемках.
Из приоткрытой двери на кухню донесся рев певца: «Ты была для меня…»
— Когда мама одна в комнате, то всегда включает радио. Все-таки веселее, — объяснила сестра Гарроне.
— Да, это придает человеку бодрости. А вы сами, синьорина, работаете?
— Да, служу в фирме «Седак» на виа Орбассано. Это завод запасных частей для автомашин, — сказала она. — Работаю в бухгалтерии.
— Значит, вы своему брату…
— Нет, я ему не помогала. Да и в чем ему было помогать? — Она сурово посмотрела Сантамарии прямо в глаза. — У брата не было работы. Он ничего не делал.
— Но его мастерская…
— Мастерская была нужна ему для оргий, — пожав плечами, ответила синьорина Гарроне.
Она держала руки на коленях так, словно печатала на машинке «Оливетти». В голосе слышалась горечь, но не волнение. Очевидно, полное презрение к брату стало для нее чем-то привычным.
— Как же он мог платить за квартиру?
— Он получал военную пенсию третьей группы по инвалидности. Это единственное, чего он сумел добиться за всю свою жизнь.
— Он участвовал в войне?
— Три месяца был с партизанами в долине Суза. Послушать его, так он один освободил всю Италию. Но хотите знать, как он получил ранение?
