- Ну, иди ко мне.
Была все та же ночь. Плыли все те же облака, и все та же луна словно бежала и прыгала по ним и отражалась на поверхности молчаливой воды. Было словно два мира - один, недостижимый, вверху, а другой почти у самых ног словно на экране, в блюдце водоема - возможно более реальный и достижимый шагни только в эту холодную живую плоть...
- Все можно искупить... Ты только люби меня... я другая... я хочу заново родиться... - торопилась она , и её жаркие губы обжигали его тело.
А он подумал, что для полноты этого кругообразного сюжета не хватает купания и появления милицейской машины, наверняка, тогда сержант сказал бы ему:
- Ну, ты и силен, парень!
Но ни купаться, ни общаться с сержантом им не пришлось.
По дороге домой она почти все ему рассказала. Умолчала об убийстве и о своем самопохищении.
- Я уже не могу один на один жить с этим... - она не смогла подобрать слово, - ты поможешь мне все понять?
Они вышли из гаража , и он кивнул.
- Ну, иди, - и она выпустила его руку.
И все бы куда ни шло, и все бы можно было переварить, поспав и набравшись сил, если бы к нему в постель не забралась счастливая Ирина. Они действительно давно не были вместе, да и ей хотелось сполна вознаградить Афанасия за все его мужественные поступки и путешествия. Да и чувствовала она себя перед ним виноватой.
И когда они уже лежали, потные и расслабленные, она счастливо и преданно прошептала:
- Есть, оказывается, справедливость на земле.
Глава восьмая, в которой поведано
о жизни Дыбы в "шкуре бича", о подарке
Цитруса, о логове товарищей по
несчастью,о болезнях, о самолете,
зависшем в желтом облаке, и о встрече
Дыбы со старым знакомым.
Наверное, безобиднее степных черепах нет на свете существ. Они не посягают на посевы, не уничтожают подчистую фауну, не питаются себе подобными, не сосут кровь и не крадут яйца. Они более безобиднее лягушек, которые все-таки порой утомляют своим так называемым пением. Черепахи безголосы и у них нет зубов, а один клюв, которым они отрывают кусочки зелени.
Вот и некоторая категория однозубых бичей напоминала Сергею Яковлевичу безобидных черепах, которые поклюют объедков, а если посягают на их тело, то такой бич сжимает голову в плечи, словно в панцирь, подгибает ноги и руки и ждет, когда опасность его минует.
Но такая категория очень малочисленная. В основном, бич может быть немотивированно зол и даже агрессивен. "Бич - это не востребованный воин", - так осознал Сергей Яковлевич, которого теперь звали просто - Серый.
На протяжении тысячелетий народы сбивались в стаи и шли мутузить другие народы. Воины имели одну цель - завоевать и ограбить. Для них даже выживание не было целью. Обложили город и если не штурмовали, то брали измором, а потом грабили. А при штурме каждый воин становился просто голой страстью, устремляющейся на встречу смерти или сеющей смерть.
Не нужно было ходить на работу, чего-то высчитывать, решать какие-то ничтожные проблемы, заводящие в тупик, чувствовать себя беспомощным и ненужным, давить в себе инстинкты, превращаясь в толстую бочку-хим.завод по переработке пищи. Воины погибали молодыми, сильными, полными энергии и жизнелюбия. Оставшиеся оплодотворяли женщин, и те поставляли новую жизнелюбивую плоть, и вновь образовывались стая, войско, орда. И вновь молодые воины шли в битву, пускали стрелы, рубили саблями уши, руки и черепа и, забрызганные густой кровью, оказывались мертвыми или насилующими свою законную добычу.
И Серый уже понимал, что не только бичи, но и горькие пьяницы, алкоголики, да и многие иные меланхолические трезвенники - это просто несостоявшиеся воины или точнее - ходячие тени-призраки не погибших воинов. Многие из них должны были погибнуть, но это не случилось, и они пережили свою судьбу, свое предназначение и ходят живыми трупами по земле, нося в себе безотчетную злобу или невыразимую тоску.
Цитрус на такие суждения ударяющегося в философию Серого реагировал болезненно:
- Может, я и черепаха и живой труп, но и все, кто наплаву, - дерьмо вонючее.
Цитрус уважал себя. Тем более, что у него была тайная надежда "пароль - кодовое выражение", которое ему было дадено во время встречи с "нечто".
Он никогда не забывал, что он был летчиком, и как бы продолжал летать при любых перемещениях по Москве. "От винта", "есть контакт", "пошел отрыв", "торможение", "выпустили шасси", "идем заданным курсом" и прочие словосочетания выскакивали из него постоянно..
Уже три месяца Дыба жил в "шкуре бича". Цитрус привез ему паспорт - на удивление почти новенький и с физиономией, подходящей под данные Сергея Яковлевича, который, впрочем, зарос и покрылся щетиной, но скоро уже не брезговал собственными задубевшими руками и пропахшей потом и дымом одеждой.
Уже дважды их задерживали и, продержав по несколько часов в камере, выпускали. Каждый день они пили водку. Собственно, это и была основная ежедневная цель Цитруса - добыть водку. Способов было множество - от работ на разгрузках-погрузках до сдачи бутылок и элементарного попрошайничества.
Серый жил в плаще и днем и ночью. Плащ скрывал его все ещё крепкое тело, откормленное, как говорил Цитрус, на сиротских харчах. Водку Цитрус называл "горючим для полетов" или "авиатопливом" и относился к ней, как к самой дорогой ценности. И когда однажды Дыба по неловкости разбил бутылку, Цитрус три дня с ним не разговаривал, хотя ему тут же была куплена на заначку новая бутылка. Все мог забыть при пробуждении Цитрус, но всегда помнил, сколько осталось не допито. Пил он исключительно водку, пиво считал мочой и выпивал ровно полбутылки, а потом стекленел, но передвигался, иногда, видимо, засыпая на ходу. Проходило часа два, и он мог начать заново. На ежедневную заправку "топливом" у них уходило по две-три, а то и четыре бутылки в день. Через месяц такого рациона и Дыба уже не мог не заправляться. Сначала ему необходимо было постоянно снимать напряжение от такой непривычной стрессовой жизни. Проснувшись в своем логове, на голом матрасе, на чердаке давно заброшенного детского сада, он вначале не понимал, где находится, и первой мыслью было - идти в ванную. Но, всмотревшись в паутину между балками, он с ужасом постигал свое положение и говорил себе - "Нужно вылазить из этого дерьма!" Потом пробуждался Цитрус и, отплевываясь и кашляя, говорил, что пора выходить на взлетную полосу, доставал заначку и отмечал - сколько нужно выпить. После первых глотков на голодный желудок горючее делало свое дело, и они взлетали. Мир приобретал вполне сносные черты, и вся эта борьба за существование вновь казалась острым рисковым приключением.
А спустя месяц Серый ударился в философствование - и открыл для себя мировоззрение воина. Водка теперь помогала ему концентрироваться на этой новой для него теме, и Цитрус только и слушал умозаключения новоявленного "мыслителя", как он стал поддразнивать Дыбу.
Постепенно Цитрус стал главенствовать в их отношениях. Во-первых, у него был ни чем не заменимый опыт бродяжничества, во-вторых, он до сих пор считал себя командиром лайнера и поэтому видел в своем компаньоне не то радиста, не то временного пассажира, но даже не второго пилота или бортпроводника. Когда они встречали старых знакомых Цитруса, то он либо представлял его Серым, либо вообще никак не представлял, но своими указаниями всегда демонстрировал, что он старший. Дыба сначала злился, а потом понял, что так и ему удобнее - не нужно думать о завтрашнем дне и о предстоящих маршрутах. Да и Цитрусу Серый был очень выгоден. Его теперь уже никто не бил, потому что хоть Дыба и выглядел бичом, но было в его лице и глазах что-то, что не позволяло всяческим "отморозкам" вступать с ним в серьезный конфликт. И потом он всегда доставлял пьяного Цитруса в безопасное место и давал ему проспаться, а сам тем временем сидел рядом, погруженный в свои философствования.
Однажды Цитрус решил отблагодарить Серого за очередное заступничество перед бригадиром шайки бичей с Ярославского вокзала. Им в этот день чуть обоим не перепало за то, что Цитрус взялся попрошайничать у пассажиров электричек.
Они купили две бутылки, и Цитрус сказал:
- Пошли, двинулись-продвинулись, в гости.
- Какие гости? К кому?
- Есть тут у меня одна знакомая стюардесса, давно я у неё не делал посадки, но она моя должница.
Он привел её к старому, довоенных времен дому, на втором этаже позвонил. Это была коммунальная квартира, и знакомая Цитруса занимала большую комнату с балконом. Она оказалась женщиной лет тридцати пяти миловидной, фигуристой, но, видимо, хорошо выпивающей. На удивление оробевшему Дыбе она приняла их радушно и даже обижалась, что Цитрус забыл о ней.
- Ты, Палыч, совсем озверел, у тебя совести нет. Я уж думала - тебя закопали. Почему меня забыл?
- Да тут, двинулись-раздвинулись, все дела, да погода нелетная.
- Какие у тебя дела. Женился, что ли?
