– Дальше не надо, – холодно сказал Мезенов. – Я знаю, что говорят в таких случаях. А вы не могли бы, Николай Петрович, привести пример такого вот, приличного, как вы говорите, способа схалтурить и обмануть приемную Комиссию?
– Пример? Пожалуйста! Можно было бы уложить трубы на дно Пролива без футеровки. Без обвязывания их деревянными рейками. Это позволило бы нам сократить целый производственный процесс, причем довольно трудоемкий. Это очень сложно – обвязывать трубу рейками со всех сторон, да на морозе, на ветру... Хлопотно. Кроме того, рейки увеличивают плавучесть трубы, а значит, усложняют ее погружение, требуют дополнительных грузов, усилий, средств, времени. А если учесть, что футеровка часто повреждается, ее приходится восстанавливать на плаву... Адская работа, поверьте, Олег Ильич.
– Но вы на это не пошли? – Мезенов смотрел на Панюшкина настороженно, не понимая – говорит ли тот откровенно, шутит ли, а может, признается в том, что уже сделал.
– Нет, не пошел.
– Почему?
– Это было бы нарушением технологии, – просто сказал Панюшкин.
– И в этом... главная причина?
– Да, Олег Ильич, да! Не буду говорить, что так поступить мне не позволили добросовестность, сознательность, чувство долга, понимание важности трубопровода для народного хозяйства и так далее. Все это очень просто произнести, ничего при этом не чувствуя. Но, как ни странно, именно вот такие, чисто декоративные доводы, заверения, биения в грудь часто действуют на людей весьма сильно, гораздо сильнее, нежели чисто деловые соображения, нежели истинные причины и объяснения. Не замечали?
– Николай Петрович, простите, но меня больше интересуют не отвлеченные рассуждения о нравственности, – Мезенов виновато развел руками, – а ваши деловые соображения. Поэтому я склонен думать, что все сказанное вами ко мне не относится. Скажите, а когда бы обнаружилось это нарушение технологии?
– Года через три... Может быть, даже через пять. Когда это обнаружение потеряло бы юридическую силу, когда уже никто не смог бы привлечь меня к ответственности.
– А чем бы это грозило трубопроводу?
– С ним могло и ничего не случиться, ведь футеровка не единственная его защита. Но могло быть повреждение, мог начаться процесс коррозии... Ну и так далее.
– А что бы это дало вам?
– Почет и уважение. Потому что я закончил бы укладку раньше, нежели это предусмотрено проектом. То есть еще год назад. И сейчас, кто знает, может быть, руководил бы более крупным строительством. Правда, заодно мне пришлось бы отказаться еще и от изоляции трубы. Но и это обнаружилось бы лет через пять, когда даже трудно было бы сказать – была ли изоляция, была ли футеровка...
– Почему же вы не пошли на это? – снова спросил Мезенов.
– Потому, что это было бы нарушением технологии.
– Хм, – Мезенов усмехнулся. – Вы так спокойно говорите об этом, что невольно хочется задавать вам все новые и новые вопросы. Вы уж меня простите, пожалуйста.
– А почему вы решили, что я говорю спокойно? Только потому, что не визжу, не стучу кулаками в грудь на манер гориллы, не прыгаю на одной ноге, не сморкаюсь в форточку, да? – Панюшкин смотрел на Мезенова злыми горящими глазами.
– С вами, я вижу, не соскучишься, – Мезенов поежился, ощутив неловкость.
– От меня действительно не требуется ничего, кроме знания технологии и ее соблюдения, – устало проговорил Панюшкин. – Остальное – полет, самоотверженность, подвижничество – все это, не в обиду будь сказано, блажь. Самоотверженность в наши дни чаще всего требуется для того, чтобы исправить чьи-то ошибки, вызванные безалаберностью, невежеством, равнодушием. При хорошо организованной и продуманной работе требуется только соблюдение технологии. И будут сроки, качество, даже экономия, вполне достаточная для ордена или, на худой конец, повышения в должности. А мы горазды стали говорить о жертвенности и самоотверженности, как о достижениях, как о лучших качествах, которые вроде бы и поощрения достойны, мы гордимся ими, вместо того чтобы стыдиться.
– Ну! – запротестовал Мезенов. – Стыдиться – это уж вы подзагнули, Николай Петрович!
– Ну как же! Они покрывают и оправдывают ошибки, дают возможность невеждам, нахомутавшим в технологии, проектировании, организации, финансировании, снабжении, оставаться на своих местах и даже подниматься по служебной лестнице. Поэтому невежды по мере сил поощряют самоотверженность, восхищаются ею, аплодируют ей – она выручает не только дело, она выручает и этих людей. И они привыкают. Привыкают настолько, что уже считают ошибки чем-то вполне естественным, закономерным, чуть ли не обязательным элементом в каждом проекте. И самоотверженность, и трудовой героизм, беззаветность в выполнении производственных заданий тоже считают чем-то необходимым и обязательным. Но там, где все сделано грамотно, трудовой героизм не требуется. Там требуется соблюдение технологии. Вот вы, дорогой мой Олег Ильич, секретарь райкома, скажите мне, я прав?
Панюшкин все так же сидел за столом, придавив к столу сдвоенный кулак и так сцепив пальцы, что они побелели в суставах. И пока Мезенов ходил по кабинету, он, не спуская с него глубоко сидящих синих глаз, тщетно пытался встретиться с секретарем взглядом.
– Да, мы вынуждены взывать к чувству долга. Но, скажу откровенно, – Мезенов посмотрел наконец на Панюшкина, – нам далеко не всегда приходится это делать. Зачастую люди не ждут, пока от них потребуется этот самый трудовой героизм. Они проявляют его по собственной воле. В том числе и вы, Николай Петрович. Согласитесь, вы не только технологию соблюдаете – самоотверженности у вас тоже не отнимешь?
– Ишь как вы повернули! – Панюшкин грохнул кулаком о стол. – И сказать вроде нечего. Прям как наша Верка – продавщица в магазине... Как кто ее уличит в недовесе, она тут же ему и лишнее не пожалеет в кулек сыпануть. И молчит человек.
– Не знаю, как поступает ваша Верка, – холодно сказал Мезенов, – но говорю это вовсе не для того, чтобы задобрить вас, Николай Петрович. Мне это не очень нужно.
– Обиделись? – спросил Панюшкин почти радостно. – Напрасно, Олег Ильич. Ей-богу, напрасно. Наболевшее сорвалось, бывает. Я что хотел сказать... Вот давайте проедемся сейчас, к примеру, по десятку строек: на каждой начальник со своими проблемами, болями, своими маленькими или большими тайфунами, и все они поймут меня, с каждым я найду общий язык, и не потому что языкатый – проблемы у нас похожие! Да что там похожие – одни и те же! Поймите и вы меня, постарайтесь понять – просто соблюдение технологии тоже требует от человека не только мужества, а даже некоей жертвенности.
– Может быть, – Мезенов явно давал понять, что не намерен продолжать этот разговор.
– А хотите, я скажу, почему вы на меня обиделись? – вдруг игриво спросил Панюшкин. – Хотите? Ну?
– Вы решили, что я на вас обиделся? – Мезенов не мог так быстро изменить тон разговора. Беззаботность Панюшкина он понял как уход на попятную.
– Вы, Олег Ильич, не за Верку на меня обиделись и не за слова о недовесе. Вы отметили мою самоотверженность, а я не принял вашей похвалы. Вот что вас покоробило. Хотя в устах руководителя столь уважаемой Комиссии такая похвала весьма лестна. Казалось бы. Мне нетрудно было слукавить, потупить взор и сказать нечто в том роде, что, дескать, да, стараемся, понимаем важность стоящих задач и так далее. Но не надо меня хвалить за самоотверженность. А то я, чего доброго, сам начну помехи создавать, потом с блаженным восторгом в глазах буду преодолевать их и тут же докладывать вам, Олег Ильич, чтобы вы не забывали о моей беззаветности.
– Вы полагаете, что вас не за что хвалить? – отчужденно спросил Мезенов.
– Есть за что! Более того, если мне вручат орден, я не сочту награду незаслуженной. Я приму ее как должное. И Звезду Героя приму как должное.
– Хм, вы не умрете от скромности, Николай Петрович.
– Я умру от другого. От того, что слишком часто от меня требовалась самоотверженность.
– Уж не жалеете ли вы, что слишком часто бывали самоотверженным? – Теперь в голосе секретаря прозвучала издевка.
– Нет! – воскликнул Панюшкин, словно обрадовавшись этому вопросу. – Нет! – повторил он, выскочив из-за стола. – Мне это нравилось! Мне это нравится и сейчас. Но похлопывать меня по плечу не надо. Я был самоотверженным, потому что не было другого выхода, ядрена шишка! Да, я вот такой! И не могу быть другим! И не хочу быть другим!
– Я, кажется, начинаю понимать, – озадаченно проговорил Мезенов. – Кажется, начинаю вас понимать... Простите.
– А! – Панюшкин с облегчением махнул рукой. – Бог простит. Идемте обедать. Познакомлю вас с первопричиной поножовщины, как вы изволили выразиться.
– Какой еще первопричиной?
– Ее зовут Анна Югалдина. Очень непочтительная девушка, – сказал Панюшкин почти с восхищением.
