— Этих не перевоспитаешь!
— Точно. Черного кобеля не отмоешь добела!..
— Расстрелять!
Так Коллегия решила судьбы налетчиков, долгое время терроризировавших город.
Потом Лагутин дал слово начальнику иногороднего отдела. По тому, как нервничал Лобов, все поняли — дело у него необычное. Так оно и оказалось.
— Участники мятежа и уголовники — это явные враги Советской власти, с которыми мы бились и будем бороться с оружием в руках. Но у нас, товарищи, появились и другие враги, в наших собственных рядах. Они действуют исподтишка, прикрываются документами советских работников и даже званием коммуниста.
Чекисты перекинулись недоуменными взглядами. Лобов вынул из папки листок, зачитал:
— «За малейшее пристрастное отношение к тому или иному лицу, не говоря уже о попытке к взяточничеству, равно как и за малейшее колебание или нерешительные действия по отношению к врагам рабоче-крестьянской Советской власти, сотрудники Чека подвергаются суровой ответственности, до расстрела включительно…» Это из инструкции, которую мы с вами утвердили на Коллегии.
— Не тяни, Андрей. Неужели среди нас нашлась такая сволочь? — поторопил Зубков.
Голос Лобова звучал нервно, прерывисто:
— На прошлой неделе я выезжал в Ростов и арестовал в уездчека Рохмана Зиновия Яковлевича, заведующего отделом по борьбе со спекуляцией. Его послали в уезд, где он по собственному усмотрению налагал на крестьян контрибуции, двадцать шесть тысяч из них присвоил себе.
— Расстрелять мерзавца! — вскочил на ноги Зубков. — К революции, к святому делу, примазался, чтоб лапы погреть.
— Вместе с Рохманом действовал милиционер Ростовского уголовно-розыскного бюро Дубняк Лаврентий Григорьевич. Получил от него за участие тринадцать тысяч.
Возмущенные чекисты заговорили наперебой:
— Если эту заразу сейчас не выведем, они, как клопы, расплодятся. Расстрелять!
— Расстрелять, чтобы и другим неповадно было!
— Расстрелять!
Тихон записывал это решение так, словно водил не пером по бумаге, а штыком по камню.
Через несколько дней в губернской газете в разделе «Действия местных властей» появился новый список расстрелянных по постановлению Ревтрибунала.
С каждым днем списки эти становились все короче, печатались в газете все реже.
Город очищался от уголовников и недобитых перхуровцев, восстанавливалось городское хозяйство. Опять заскрежетали по улицам старенькие, побитые трамваи с поблекшими рекламными железными листами на крышах. По Большой Московской до самого вокзала снова светилась по вечерам редкая цепочка фонарей. В бывшей гимназии Корсунской на Богоявленской площади заработали почта, телефон и телеграф. В кинематографе «Аквил» крутили душещипательную мелодраму «И были разбиты все грезы». В «Кино-Арс», разместившемся в том самом здании на Борисоглебской улице, где до мятежа был Интимный театр Барановской и штаб-квартира заговорщиков, показывали фильм с загадочным названием «Неведомые руки».
Город ожил, начали забываться ужасы мятежа.
Однажды, когда Тихон зашел к предгубчека по делу Жохова, в кабинете появился посетитель в черном костюме, визитке, с галстуком бабочкой. Церемонно представился:
— Актер Теребицкий, назначен помощником режиссера городского театра. Имею к вам дело чрезвычайной важности.
Лагутин предложил ему сесть. Тихон поднялся, чтобы выйти из кабинета и зайти позднее, но актер остановил его:
— В моем деле ничего секретного нет.
— Вы сказали — дело чрезвычайной важности, — напомнил Лагутин.
— Именно чрезвычайной! — поднял актер указательный палец. — Я уже был в Военно-революционном комитете. Но там меня известили, что в связи с улучшением обстановки в городе они передают всю власть губисполкому. Я пошел туда. Там заявили, что подобные вопросы находятся в ведении городского исполкома. Оттуда меня послали в милицию, из милиции — к вам. Вы, товарищ председатель губчека, моя последняя надежда. Если не поможете, то мне придется обратиться к самому господу богу.
— Выкладывайте ваше дело, товарищ Теребицкий. У нас работы по горло.
— Я понимаю, понимаю, беру быка за рога… Как вы, наверное, знаете, городской театр недавно муниципализирован и отныне носит название «Советский театр имени Федора Григорьевича Волкова». К настоящему времени труппа театра практически укомплектована, не хватает только одной инженю и простака. Но эти проблемы наш коллектив как-нибудь решит.
— Да, здесь мы вам ничем не поможем, — улыбнулся Лагутин. — Наши сотрудники выступают несколько в ином амплуа. Короче, что вам нужно от губчека?
— Все, все, перехожу к главному, — вскинул руки Теребицкий. — У нас очень тяжелые материальные условия: мы платим за свет, за воду, за реквизит. И актеры, заметьте, тоже питаются не святым духом. На голодный желудок ни героя, ни злодея не сыграешь, разве лишь умирающего лебедя. Но это я так, к слову, — одернул себя говорливый посетитель. — И почти все эти многочисленные расходы театр должен гасить за счет сборов. Совет обещается помочь, но эта помощь, сами понимаете, будет более чем скромная. Поэтому для нас очень важно, чтобы с первых же спектаклей зрительный зал театра был полон, еще лучше — набит битком.
— Приглашаете нас на премьеру?
— Пригласим, товарищ Лагутин, но только в том случае, если вы нам поможете.
— Вероятно, вам следует обратиться в комиссариат финансов или в Наркомпрос к товарищу Луначарскому.
Теребицкий пригладил седые волнистые волосы и сказал торжественно:
— От имени старейшего, первого русского театра я обращаюсь к вам с просьбой о продлении срока движения по городу до двенадцати, ну, хотя бы до одиннадцати часов вечера.
— Сократить комендантский час? Зачем это вам?
— Чтобы наши зрители после спектакля успели разойтись по домам, чтобы не нервничали, созерцая шедевры мировой классики.
— Вот оно что, — протянул Лагутин. — А разве нельзя перенести начало спектакля?
— Наши актеры, товарищ председатель губчека, мечтают играть для рабочих, а смены у них поздно кончаются.
— Хорошо, я поставлю этот вопрос на следующем заседании Коллегии.
— Премного будем вам благодарны, — с пафосом произнес актер.
Тихон спросил его, какие спектакли готовятся к постановке.
— Вы любите театр, молодой человек? Похвально, очень похвально. Сейчас мы готовим к постановке «Зори» Верхарна и «Стеньку Разина» Каменского.
— А Островского не ставите?
— А что бы вам хотелось посмотреть?
— «Бедность не порок», например.
— Замечательная вещь. Вы видели эту пьесу раньше?
— Так и не привелось. Летом в Заволжье хотели поставить ее своими силами, а тут мятеж.
— Понятно, понятно. Я вам обещаю, товарищ чекист, что мы обязательно поставим эту пьесу, — Теребицкий опять повернулся к Лагутину. — Но с условием, что вы отодвините комендантский час. И еще. Нельзя ли сделать так, чтобы в дни спектаклей на улицах города не было стрельбы? Стало значительно спокойней, но еще случается… Я говорил об этом с начальником милиции — он обещал.
Лагутин с трудом удержал улыбку:
— Ну, если милиция обещала, то нам грешно не присоединиться к такому обещанию. Постараемся, товарищ Теребицкий.
— Я вас очень прошу, товарищ председатель губчека, — приложил руку к груди актер, потом опять поднял указательный палец: — Ведь мы с вами, разобраться, делаем одно общее дело — способствуем возрождению города!
С достоинством кивнув чекистам, он вышел.
— Ну, рассказывай, как у тебя с Жоховым. Может, ошибся я, задержав исполнение приговора? — спросил предгубчека Тихона.
— Нет, Михаил Иванович, не ошиблись — запутали его беляки, обманом в отряд записали.
— Как это — обманом?
— Сын у него на германском фронте пропал. Эсер Лаптев, который приезжал к ним в деревню с офицерским вербовщиком, пронюхал об этом да возьми и скажи Жохову, что видел его сына в Ярославле в охране у Перхурова и он наказал отцу тоже в Добровольческую армию вступить.
